Сергей Белорусов - Очерки душевной патологии и возможности ее коррекции соотносительно с духовным измерением бытия

При первичном контакте они восторженно видят в вас друга и потенциального единомышленника, при попытке задавать вопросы они отсылают к книгам, среди авторов — отечественные: Н. Правдина, М. Норбеков, а из зарубежных — Л. Хей, Н. Пил, существует целая обойма авторов.

Подчеркнтая наукообразность и столь же подчеркнутый пиетет к диссидентам от науки — Ф. Капгра, Налимов, Мулдашев, обратившихся к дилетантским исследования «непознанного». Введение наукообразных категорий типа «торсионных полей» или «энергоинформации».

Подчеркнутая толерантность к невежеству «своих» авторов и ярость при упоминании критики как со стороны академической науки, так и со стороны традиционного богословия.

Акцент на успехе, позитиве, благополучии при «вытеснении» неоспоримых фактов зла, бедствий и страдания в мире.

Преклонение неред природой, интерес к индивидуалистическим инсайтам, которые не могут быть верифицированы — визионерские опыты Гурджиева, Блаватской, Рерихов и т. п.

Избирательность в выборе друзей и партнеров, быстрая потеря интереса к критически мыслящим собеседникам

Что же из себя представляет вторая разновидность терапии, если таковая существует вообще? Как следовало из представления модальности ОППЛ «религиозно-ориентированная психотерапия», в ее парадигме практикующие специалисты не используют веру в те или иные религиозные ценности, но апеллируют к самой возможности веры, принимая во внимание духовное измерение человеческой личности.

Поясним, исходя из клинических реалий. По-видимому, никому из коллег не приходилось сталкиваться с клиентом, начинающим беседу с утверждения: «Мне хорошо, доктор» (если не предположить редкую вероятность встречи с гипоманиакальным пациентом J). Итак, из самого факта бытия клиентом мы можем безошибочно предположить, что наш визави находится в ситуации страдания. Страдания, — амплитудой от каприза до катастрофы, от дискомфорта до суицида. И тут мы вспоминаем В. Франкла, обобщившего опыт человечества чеканной фразой: «Единственный смысл страдания — стать иным». И вслед за ним вспомним другого классика, А. ван Каама, выдвинувшего модель трансцендентной психотерапии и предложившего понимание духовности, как ультимативно человеческой способности к трансценденции — преодоления границ собственного отжившего Я с восхождением, теологически выражаясь, преображением, на более аутентичный уровень, приближением к логосу нашего бытия.

Отсюда, мы будем понимать добросовестную хорошую подлинную терапию не как снятие симптомов, а точнее, исчезновение симптомов через «становление иным, переход доселе ограничивающих пределов» личности. И здесь важно понимать, что такого рода трансцензус, трансформация, преображение не может осуществляться простым переструктурированием личностных радикалов, это всегда результат взаимодействия с чем-то таИнственным и тАинственным, чем-то (или Кем-то) выше нашего понимания, перед чем (Кем) мы склоняемся в благоговении и ответ Оттуда никогда не бывает однозначно предсказуемым. Здесь мы вступаем в поистине диалогистическую сферу, то есть — открытость, двустороннесть, взаимодействие.

Уникальность человеческой личности в том, что ей потенциально доступно и предназначено преодоление пределов самое себя с последующей самореализацией на неожиданном, принципиально ином, более высоком (благородном, достойном, осмысленном, просветленном) экзистенциальном уровне, что мы определяем как духовность. О чем идет речь? Может быть лучше, чем психология это показывает литература. Вот иллюстрация.

(Сокращенное воспроизведение рассказа Леонида Андреева «Баргамот и Гараська»)

Высокий, толстый, сильный, громогласный Баргамот составлял на полицейском горизонте видную фигуру, если бы душа его, сдавленная толстыми стенами, не была погружена в богатырский сон.

Часу в десятом теплого весеннего вечера Баргамот стоял на своем обычном посту. Настроение Баргамота было скверное. Завтра светлое Христово воскресение, сейчас люди пойдут в церковь. Потребности молиться Баргамот не ощущал, но праздничное, светлое настроение, разлитое по необычайно тихой и спокойной улице, коснулось и его. Но благодушие Баргамота было нарушено самым подлым образом. За углом послышались неровные шаги и сиплое бормотанье.

«Кого это несет нелегкая?» — подумал Баргамот, заглянул за угол и всей душой оскорбился. Гараська! Сам с своей собственной пьяной особой, — его только недоставало! Никто ему так не досаждал на Пушкарной, как этот пьянчужка. Эх! У Баргамота чесались руки, но сознание того, что в такой великий день как будто неудобно пускать их в ход, сдерживало его.

— Христос, значат, воскрес?

— Ну, воскрес.

— Так позвольте… — Гараська, ведший этот разговор вполоборота к Баргамоту, решительно повернулся к нему лицом.

Баргамот, заинтригованный странными вопросами Гараськи, машинально выпустил из руки засаленный ворот; Гараська, утратив точку опоры, пошатнулся и упал, не успев показать Баргамоту предмета, только что вынутого им из кармана. Приподнявшись одним туловищем, опираясь на руки, Гараська посмотрел вниз, — потом упал лицом на землю и завыл, как бабы воют по покойнике.

— Что ты, очумел, что ли? — ткнул его ногой Баргамот.

— Я… по-благородному..» похристосоваться… яичко а ты… — бессвязно бурлил Гараська, но Баргамот понял.

Вот к чему, стало быть, вел Гараська: похристосоваться хотел, по христианскому обычаю, яичком, а он, Баргамот, его в участок пожелал отправить. Может, откуда он это яичко нес, а теперь вон разбил его. И плачет.

— Экая оказия, — мотал головой Баргамот, глядя на валявшегося пьянчужку и чувствуя, что жалок ему этот человек, как брат родной, кровно своим же братом обиженный.

— Похристосоваться хотел… Тоже душа живая, — бормотал городовой,

— Пойдем ко мне разговляться.

— Так я к тебе, пузатому черту, и пошел!

— Пойдем, говорю!

Изумлению Гараськи не было границ. Совершенно пассивно позволив себя поднять, он шел, ведомый под руку Баргамотом, шел — и куда же? — не в участок, а в дом к самому Баргамоту, чтобы там еще… разговляться!

— Кушайте, кушайте, — потчует Марья. — Герасим… как звать вас по батюшке?

— Андреич.

— Кушайте, Герасим Андреич.

Гараська старается проглотить, давится и, бросив ложку, падает головой на стол прямо на сальное пятно, только что им произведенное. Из груди его вырывается снова тот жалобный и грубый вой, который так смутил Баргамота.

— Ну, чего вы, Герасим Андреич! Перестаньте, — успокаивает та беспокойного гостя.