Анастасия Пилипенко - Человек безумный. Самые распространенные психические заболевания: от первых опытов лечения до современных клинических случаев

В античные времена безумие тоже незримо присутствовало в судьбах людей и богов. В мифах Древней Греции герои часто совершали ужасные поступки в помутнении рассудка: Геракл убивает своих детей (по приказу Геры ему глаза закрывают повязкой безумия), Афамант умерщвляет сына, перепутав его с оленем, Аякс вырезает овец Одиссея, приняв их за своих врагов, и т. д.

Греческие философы стремились теоретически обосновать безумие и найти его причины. Платон выделял два вида безумия: одно являлось следствием болезни, а другое посылалось богами в качестве благословения. Платон утверждал, что «бред совсем не есть болезнь, а, напротив, величайшее из благ, даруемых нам богами; под влиянием бреда дельфийские и додонские прорицательницы оказали тысячи услуг гражданам Греции, тогда как в обыкновенном состоянии они приносили мало пользы или же совсем оказывались бесполезными. Много раз случалось, что, когда боги посылали народам эпидемии, кто-нибудь из смертных впадал в священный бред и, делаясь под влиянием его пророком, якобы указывал лекарство против этих болезней. Особый род бреда, возбуждаемого музами, вызывает в простой и непорочной душе человека способность выражать в прекрасной поэтической форме подвиги героев, что содействует просвещению будущих поколений». Судя по диалогу Платона «Федр» в тот период уже произошло разделение на «то, что обычно принято» и «божественные отклонения». Демокрит провозглашал: «Истинный поэт не может быть в здравом уме» – « Excludit sanos, Helicone poetas ».

В Европе безумие приобрело романтическую, оторванную от реальности трактовку, стало символом новизны и экспрессивности. Только находясь на грани здоровья и безумия, можно взглянуть на мир под другим углом, выйти за грани дозволенного, за границы сознания. В «Похвале глупости» Эразм Роттердамский отмечает, что «безумию дарована привилегия говорить правду, никого не оскорбляя». Времена требовали перемен, на которые психически здоровые люди не могли решиться. Новое видение мира открывалось лишь людям с нестандартным мышлением. Романтики же находили помутнение рассудка привлекательным. Так, в XVIII в. романтическим называли всё странное и живописное.

Поэтикой безумия интересовались Джордж Байрон, Уильям Вордсворт, Эрнст Гофман и многие другие. Любопытство возникает, когда что-то очень близко тебе, откликается, и ты начинаешь искать это в окружающей действительности. Для романтизма, как противоположности классицизма, характерно индивидуальное своеобразие героев, чувства, противопоставленные окружающей действительности.

К примеру, в повести «Золотой горшок» Гофмана герой связывает реальный мир и фантазийный: «Лучше всего ему было, когда он мог один бродить по лугам и рощам и, как бы оторвавшись ото всего, что приковывало его к жалкой жизни, мог находить самого себя в созерцании тех образов, которые поднимались из его внутренней глубины». Автор иронично изображает обыденность, подчёркивая, что романтический идеал недостижим.

Известнейший литературный критик В. Соловьёв необычайно точно характеризовал творчество Гофмана:

«Существенный характер поэзии Гофмана… состоит в постоянной внутренней связи и взаимном проникновении фантастического и реального элементов, причем фантастические образы, несмотря на всю свою причудливость, являются не как привидения из иного, чуждого мира, а как другая сторона той же самой действительности, того же самого реального мира, в котором действуют и страдают живые лица, выводимые поэтом. …В фантастических рассказах Гофмана все лица живут двойною жизнью, попеременно выступая то в фантастическом, то в реальном мире. Вследствие этого они или, лучше сказать, поэт – через них – чувствует себя свободным, не привязанным исключительно ни к той, ни к другой области». Так, Гофман через своё творчество (а он не только писатель, но и музыкант, композитор, художник) пытался переосмыслить действительность, выразить свои эмоциональные переживания и искания в образных представления.

«Почему он называет шизофрению болезнью? Разве нельзя было бы с таким же успехом считать ее особым видом душевного богатства? Разве в самом нормальном человеке не сидит с десяток личностей? И не в том ли разница только и состоит, что здоровый в себе их подавляет, а больной выпускает на свободу? И кого в данном случае считать больным?» – отмечает Эрих Мария Ремарк в «Черном обелиске».

В Средние века церковь считала безумие наказанием, происками дьявола. Когда в Европе началась охота на ведьм, инквизиция предавала суду, сожжениям, пыткам и душевнобольных. Самым известным делом в истории человечества считается охота на салемских (сейлемских) (Салем – город на северо-востоке США, основанный английскими переселенцами в 1626 г.) ведьм, в котором пострадало около 200 человек.

Философ Мишель Фуко написал интереснейший труд «История безумия в классическую эпоху», основываясь на документах о сумасшедших XV века. Анализируя данные, Фуко отмечал, что уже тогда психически больных людей предпочитали изолировать от общества и увозили их на кораблях: «Такие корабли, заполненные сумасшедшими и перевозившие свой необычный груз из города в город, были на самом деле. В те времена безумцам ничего не стоило вести бродячий образ жизни. Города при первом удобном случае изгоняли их за пределы своих стен; и они так и скитались по отдаленным деревням, если только их не препоручали какой-нибудь группе купцов или паломников. Особенное распространение этот обычай получил в Германии; в Нюрнберге в первую половину XV в. было зарегистрировано 62 умалишенных; 31 человек был изгнан из города; за следующие пятьдесят лет, судя по дошедшим до нас свидетельствам, еще 21 человек не по своей воле покинул город – причем речь идет только о безумцах, задержанных муниципальными властями. Нередко бывало, что их передавали на попечение морякам: в 1399 г. во Франкфурте матросам поручают избавить город от безумного, который расхаживал по улицам нагишом; в самом начале XV в. какого-то невменяемого преступника таким же образом переправляют в Майнц. Случается, что моряки ссаживают на берег своих неудобных пассажиров раньше, чем обещали; подтверждением тому – история с франкфуртским кузнецом, которого дважды выдворяли из города и который оба раза возвращался обратно, покуда наконец его не доставили в Крейцнах, где он и осел. Должно быть, у причалов европейских городов часто можно было встретить такие «корабли дураков»… Безумец заперт на его борту, словно в тюрьме, побег из которой невозможен; он – всецело во власти реки с тысячью ее рукавов, моря с тысячью его путей, их великой переменчивости, не подначальной ничему. Он – узник, стоящий посреди самой вольной, самой широкой из дорог; он накрепко прикован к открытому во все концы света перекрестку. Он – Пассажир в высшем смысле слова, иными словами, узник перехода. И неведома никому земля, к которой причалит его корабль, – равно как не знает никто, из каких краев он прибыл, когда нога его ступает на берег. Нет у него иной правды, иной родины, кроме бесплодных просторов, пролегающих между двумя берегами, двумя чужбинами».