Мартин Робинсон - Быть мужчиной

Получается… вот как выглядит жизнь женщины. Чья-то рука пытается приобнять тебя за плечи, чья-то нога ищет твою под столом, чья-то эрекция прижимается к твоему бедру на танцполе? Напористость, происходящая от якобы данного права делать все, что хочешь. Как будто больший размер — это лицензия на получение удовольствия любым способом.

Я бездумно бродил по району — среди ветшающих многоэтажек, заколоченных магазинов, гниющей на тротуаре выброшенной мебели.

Уверен ли я, что расширение сексуальности способно ослабить патриархальную систему? Если у мужчин есть разные типы мужественности, которые им надлежит исследовать, значит, у них должно быть и несколько типов сексуальности? Время, которое мы тратим на защиту гетеронормативной мужественности, следует расходовать на развитие себя как человека: не защищаться, а расширяться. Учиться расслабляться вместо того, чтобы тревожиться из-за угроз.

Теоретически все выглядело разумно, но в тот момент я сопротивлялся этому. Я чувствовал, что причина — не в моей стареющей мужественности, а в боязни интимности. Конечно, я не люблю, когда ко мне прикасаются незнакомцы, потому что беспокоюсь о своей руке. К этому добавляется вызывающее тревогу неприятие нежности: контакт с человеческим существом приносит боль той холодной твердости, которую я воздвиг вокруг себя, — и действительно, разве те мужчины не были всего лишь нежны со мной? Они же не дергали меня, хихикая, за пенис. Нет, это я привык держать людей на расстоянии вытянутой руки. Обычно мне требуется лет десять на то, чтобы хорошо узнать человека и научиться смотреть ему прямо в глаза.

Учитывая все это, становится понятно: у людей вроде меня выстроены огромные психологические барьеры. И несмотря на некоторую Инаковость, я, как и многие мужчины, являюсь продуктом системы. В повседневной жизни нам еще предстоит проделать большую работу — помимо словесной поддержки перемен в мужественности, — чтобы сбросить с себя уютное одеяльце конформизма. Наряду с пониманием, что помочь мужчинам в будущем можно, не ограничивая мальчиков узкими рамками устаревших учений и не позволяя им попадать в ловушки устаревшего поведения. Свободное самовыражение за пределами предопределенных гендерных ролей начинается с воспитания дома: гостиные наших домов — это территория надежды. Жаль, что мужчины до сих пор работают в офисах допоздна, а потом успевают разве что забежать за кружечкой в паб.

Машины скорой помощи проносились мимо каждые несколько минут. Отделение неотложной помощи в ближайшем госпитале перестало принимать людей, потому что просто не было мест; лечение молодых людей ставилось в приоритет перед лечением пожилых. Коронавирус жестоко ударил по стране, и, несмотря на то что мы в конце концов заперлись в домах, следуя правилам локдауна, на мой взгляд, меры были приняты поздно.

Наша дочь заболела. Мэриан заболела. Я заболел. Наш сын тем не менее чувствовал себя хорошо. Непонятно, подцепили мы тот самый вирус или нет. Мы с Мэриан были напуганы, но скрывали это от детей; день за днем мы ждали, кому из нас станет хуже, кого увезут в госпиталь, и не сомневались: если это не коронавирус, то мы обязательно заразимся там.

В первые дни, когда смертность росла и все закрывалось, было ясно, что это национальная трагедия, мировая трагедия, и нормальная жизнь — походы в магазины, на стрижку, встречи с друзьями — казалась странной фантазией.

На второй неделе локдауна мы все выздоровели и вместе отправились в многомесячную изоляцию. Не появлялось ни малейшего лучика надежды, количество смертей росло, но многие люди, включая меня, находили утешение в размышлениях о том, как изменится жизнь в этой стране, когда все закончится. Я решил пропускать катастрофические ошибки правительства и сосредоточиться на людях. Единство, проявленное во время кризиса, новые отношения с соседями, возрожденное общение, пусть и на расстоянии, с членами семей и друзьями — все это способно принести в мир больше заботы и эмпатии. А какова же роль мужчин во всем этом? Способно ли время, проведенное дома, вызвать в них внутренние изменения? И как они это воспримут?

Несколькими неделями ранее произошло безобидное событие, которое потом стало казаться мне невероятно странным: два человека сидели за столом в пабе с несколькими кружками пива, по телевизору на фоне шел футбольный матч. Картина мужественности, могли бы вы сказать: знакомая и теплая, более дешевая, чем психолог, да и орешки здесь вкуснее. Простые удовольствия, которых мы вскоре лишимся.

Саймон Ганнинг, руководитель CALM, рассказывал мне о том, что количество самоубийств за год выросло на 11%, и объяснял, почему такую статистику стоит считать барометром общественного благополучия. Его организация недавно запустила линию поддержки для бездомных, среди которых риск суицида выше в четыре раза:

Мы не знаем, сколько бездомных в действительности убивают себя, потому что правительству дважды плевать на причины их смерти. Но нам доподлинно известно, что большинство бездомных — мужчины и большинство самоубийц — мужчины. Так что невольно начинаешь задумываться, откуда ноги растут.

На экране позади нас Мохаммед Салах промазал, и камера переместилась на лица фанатов, страдальчески обхвативших головы руками. Саймон помолчал, затем продолжил:

Когда начинаешь изучать конкретные случаи, связанные с этими группами повышенного риска, то обычная и очень правдоподобная история выглядит так: некто мужского пола, переживший травматичное детство, оказывается под присмотром, затем подсаживается на вещества, после попадает в тюрьму, выходит на свободу бездомным и гибнет в результате суицида. И каждый из них — мужчина, мужчина и снова мужчина. В основе — маскулинность, остальное — декорация.

Мы с Саймоном пили и размышляли о том, как можно заставить парламентариев, отвечающих за систему правосудия, доискиваться до причин криминального поведения, а не просто наказывать его.

— И первопричина — опять же маскулинность.

Мужчин поощряют к демонстрации силы и власти, а когда обстоятельства препятствуют достижению этих идеалов, результатом может стать преступление.

Саймон рассуждает о собственном опыте.

Мой папа вырос в системе ограничений. Я помню, как лишь однажды в детстве у нас был с ним телесный контакт, а в следующий раз я уже прикоснулся к мертвому большому пальцу его ноги. Он лежал в госпитале, в больничной кровати — согласно традиции, я зашел попрощаться с отцом наедине и перед уходом потрогал его. И подумал: «Кажется, я не прикасался к тебе с тех пор, как мне исполнилось десять».