Карл Юнг - Нераскрытая самость

Ее сновидения носили явно специфический характер, ибо их главные мысли в некотором смысле были сродни философским проблемам. В первом сновидении, например, говорится о злом чудище, убивающем всех других животных, но Бог воскрешает их посредством своего рода апокатастасиса , то есть восстановления. В Западном мире это понятие известно благодаря христианской традиции. В частности, его можно найти в Деяниях Апостолов (3:21): «Христос должен оставаться на небесах, пока не наступит время, когда Бог восстановит все…» Древнегреческие Отцы Церкви (Ориген, например) в особенности настаивали на идее, что в конце времен все будет восстановлено Искупителем до своего первоначального и совершенного состояния. Согласно Евангелию от Матфея (17:11), существовало древнееврейское предание, что Илия «должен прийти прежде и устроить все». В первом послании к Коринфянам (15:22) об этой же идее говорится так: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».

Можно было бы возразить, что ребенок усвоил эту мысль в ходе своего религиозного воспитания. Однако религиозная подготовка девочки оставляла желать лучшего, ибо ее родители (протестанты) принадлежали к тому весьма распространенному ныне типу людей, которые знакомы с Библией только понаслышке. Кроме того, маловероятно, что девочке объяснили понятие апокатастасиса , и оно вызвало у нее явный интерес. Ее отец во всяком случае ничего не знал об этом мифическом учении.

Девять из двенадцати снов связаны с темой разрушения и восстановления. Ту же связь мы находим в Первом послании к Коринфянам (15:22), где Адам и Христос, то есть смерть и воскресение, соединены вместе. Ни одно из этих сновидений, однако, не содержит ничего, кроме поверхностных следов христианского воспитания или влияния. Напротив, они гораздо ближе к первобытным сказкам. Это подтверждается другим мотивом – космогоническим мифом о сотворении мира и человека, который появляется в сновидениях 4 и 5.

Идея Христа-Искупителя принадлежит к общемировому и дохристианскому мотиву героя и спасителя, который, будучи съеден чудовищем, чудесным образом появляется вновь, победив проглотившее его существо (дракона, кита и т. д.). Как, когда и где возник этот мотив, неизвестно. Мы даже не знаем, как подступиться к изучению этой проблемы. Несомненно одно: каждое поколение, насколько мы можем судить, видит в нем старую традицию. Таким образом, мы можем с уверенностью предположить, что мотив «возник» в то время, когда человек еще не знал, что у него есть миф о герое, – в эпоху, следовательно, когда он еще не мог сознательно размышлять над тем, что говорил. Фигура героя – типичный образ, архетип, который существует с незапамятных времен.

Лучшие примеры спонтанного порождения архетипических образов обнаруживаются среди людей, особенно детей, живущих в среде, где о каком-либо непосредственном знании традиций не может быть и речи. Окружение нашей маленькой сновидицы было знакомо только с христианской традицией, да и то крайне поверхностно. Христианские следы могли быть представлены в ее снах такими понятиями, как Бог, ангелы, небеса, ад и зло, но то, как они преподносятся, указывает на традицию явно нехристианского происхождения.

Возьмем первый сон, в котором Бог в облике четырех богов появляется из «четырех углов». Углов чего? В сновидении не упоминается комната. Комната вообще не вписывается в общую картину, ибо речь явно идет о некоем космическом событии. Кватерность (четверичность) сама по себе странная идея, но она играет большую роль в восточных религиях и философиях. В христианской традиции она была вытеснена Троицей – понятием, которое наверняка было девочке известно. Но кто из современных представителей среднего класса знает о божественной четверичности? В Средние века эта идея была достаточно распространена среди адептов герменевтической философии, но в начале восемнадцатого века исчерпала свой потенциал и вот уже два столетия пребывает в полном забвении. Откуда же тогда ее могла почерпнуть девочка? Из виде´ния Иезекииля? Но нет такого христианского учения, которое отождествляло бы херувима с Богом.

Тот же вопрос можно задать и по поводу рогатого змея. В Библии, правда, встречается много рогатых животных, например в Откровении 13. Но все они явно четвероногие, хотя их повелитель – дракон, что по-гречески ( drakon ) означает «змей». В латинской алхимии рогатый змей фигурирует как quadricornutus serpens (четырехрогий змей), символ Меркурия и антагонист христианской Троицы. Однако это весьма слабый аргумент. Насколько мне известно, об этом упоминает только один автор. [42] Имеется в виду Герхард Дорн (ок. 1530–1584 гг.) – бельгийский философ, врачеватель, алхимик и редактор трудов Парацельса.

Во втором сне появляется определенно нехристианский мотив, представляющий собой инверсию ценностей: языческие пляски на небесах и благодеяния ангелов в аду. Это явно свидетельствует о релятивизации моральных ценностей. Откуда ребенок мог взять столь революционную и современную идею, достойную гения Ницше? Такая идея не чужда философским воззрениям Востока, но где найти ее среди детей и каково ее место в сознании восьмилетней девочки?

Этот вопрос влечет за собой следующий: каков компенсаторный смысл сновидений, которым девочка придавала столь важное значение, что подарила их отцу на Рождество?

Если бы сновидец был первобытным знахарем, можно было бы предположить, что это вариации на философские темы смерти, воскресения или восстановления, происхождения мира, сотворения человека и относительности ценностей (Лао-цзы: «Высокое покоится на низком»). Бесполезно искать в них смысл, если пытаться толковать их с позиций личного опыта. Однако, как я уже говорил, эти сновидения, несомненно, содержат représentations collectives и в некотором роде аналогичны поучениям перед обрядом инициации в первобытных племенах. В это время юноши узнают о Боге, богах или животных, от которых происходит их племя, о том, как были сотворены мир и человек, каким будет конец света и в чем смысл смерти. А когда мы, в нашей христианской цивилизации, рассказываем о подобных вещах? В начале подросткового возраста. Однако многие люди вновь задумываются об этом в старости, при приближении смерти.

Так получилось, что наша сновидица находилась в обеих этих ситуациях сразу: она приближалась к половой зрелости и в то же время к концу своей жизни. Практически ничто в символике сновидений не указывает на начало нормальной взрослой жизни, зато есть множество аллюзий на разрушение и восстановление. Когда я впервые прочитал эти сны, у меня возникло жуткое чувство, что они предвещают беду. Причина этого чувства заключалась в особом характере компенсации, которую я вывел из их символики. Она была противоположна всему тому, что можно ожидать найти в сознании восьмилетней девочки. Ее сны раскрывали новое и довольно пугающее видение жизни и смерти. Последнее свойственно тем, кто оглядывается на прожитую жизнь, а не смотрит вперед на ее естественное продолжение. Атмосфера этих снов скорее была созвучна старой римской поговорке vita somnium breve (жизнь – это короткий сон) и не содержала ни единого намека на радость и изобилие весны жизни. Для этого ребенка жизнь была ver sacrum vovendum , обетом весеннего жертвоприношения. Опыт показывает, что приближение смерти отбрасывает на жизнь и сны жертвы adumbratio , предваряющую тень. Даже алтарь в наших христианских церквах представляет собой, с одной стороны, гробницу, а с другой – место воскресения, то есть трансформации смерти в вечную жизнь.