Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

11) И в «Вероучении» (§ 8, прилож. 1) как и здесь, я высказался против мнения тех, кто выводят идолопоклонство, под которым, согласно несколько перспективному словоупотреблению Свящ. Писания, они разумеют все виды политеизма, из страха. Но только там я исходил из иной точки зрения, ибо там мне было существенно уравнять низшие ступени благочестия по их сущности с высшими, что было бы невозможно, если бы первые происходили из страха, последние же – нет. Здесь я имею дело главным образом с представлением, которое всякую вообще религиозность выводит из страха, и, таким образом, оба изложения дополняют друг друга. Доказательство, которое здесь ведется в общей форме, было бы применимо и там к частному случаю, несмотря на довольно шаткое употребление слова δεισιδαιμονία («суеверие»). Ведь и о греческих и римских политеистах нельзя сказать, что они потеряли бы веру в богов, если бы в мужественном использовании жизни освободились от всякого страха. И точно так же, сказанное там применимо здесь в общей форме. Ведь если страх никоим образом не может быть видоизменением любви, то он должен полагать свой объект лишь зложелательным; и где высшим существам не поклоняются – или, вернее, не покоряются, – как злым, там и чистый страх, отрешенный от любви, не может быть мотивом религии. Таким образом, остается в силе, что во всякой религии уже с самого начала действует любовь и что все восхождение к совершенству в религии есть лишь постепенное очищение любви.

12) Вряд ли необходимо оправдывать выражение «мировой дух»; здесь дело шло о таком обозначении общего всем людям объекта религиозного почитания, которое было бы приемлемо для всех различных ступеней и форм религии. И в особенности я не считал бы справедливым возражение, что при выборе этого обозначения я пожертвовал интересом более совершенной формы религии интересу низшей формы; я думаю, не только что и мы, христиане, можем свободно воспользоваться этим выражением для обозначения высшего существа, но что и само выражение могло возникнуть лишь на почве монотеизма и что оно одновременно свободно и от иудейского партикуляризма, и от того, что я пытался в «Вероучении» (§ 8, 4) определить как источник несовершенства магометанской религии. Так как это выражение отнюдь не высказывает какого-либо взаимодействия между миром и высшим существом – ведь никто не смешает мировой дух с мировой душой – и вообще не содержит в себе указания на какую-либо независимость мира от высшего существа, – то я полагаю, что можно оправдать всех христианских писателей, которые пользовались им, хотя оно и не произошло из своеобразного воззрения христианства.

13) В моем «Вероучении», – введение которого, посвященное уяснению того, что, по моему мнению, должно разуметься под религиозной философией, во многих отношениях соприкасается с этой книгой – я установил основное различие между тем, что я назвал эстетической и телеологической формой. Здесь, по-видимому, если не открыто выставлено, то молчаливо признано другое основание деления, и будет небесполезно уяснить, в каком отношении друг к другу стоят оба деления. А именно, здесь приведено, по-видимому, лишь нечто единичное, т. е. стоящее рядом со многими иными возможностями, как основание, что для нас, на нашем месте и на нашей ступени культуры, душа есть истинный мир религии; и намеченная иная возможность состоит в том, что, с другой стороны, и внешняя природа может быть этим миром. Те же два начала, между которыми там усмотрено величайшее различие, по-видимому, оба лежат на стороне религии души; ибо связываем ли мы действенные состояния со страдательными, или страдательные – с действенными, те и другие суть все же душевные состояния, на которые направлены религиозные чувства; таким образом, намеченное здесь различие представляется высшим, и оно, по-видимому, было там совсем обойдено. Однако и здесь мнение, что возможна религия природы, совсем не означает, что религиозные переживания могут возникать в человеке через наблюдение внешнего мира. Нет, чем выше подымается это наблюдение, тем более оно становится умозрительным естествознанием, и оно есть всегда наука; религиозные же возбуждения возникают отсюда, лишь когда душа сознает самое себя в этом наблюдении, т. е. опять-таки из душевного состояния, и совершенно так же они возникают из непосредственных отношений природы к нашей жизни и нашему бытию лишь в меру ее действия на наше настроение, следовательно, и здесь из душевного состояния. Таким образом, указанное в «Вероучении» разделение остается высшим, и религиозные переживания, опосредствованные природой, как и переживания, опосредствованные исторической жизнью, могут принимать указанную двоякую форму: они будут носить телеологический и этический характер, когда влияние наблюдения природы на душу мы будем относить к душевной деятельности и ее законам, и эстетический характер – в обратном случае. Намеченное же здесь различие таково, что там не было надобности его рассматривать, так как отношение к нему христианства могло быть надлежащим образом освещено лишь при исследовании самого христианского учения.

14) Сказанное пусть читатель понимает как вывод из приведенной легенды; я отнюдь не хотел здесь сказать, будто сам автор легенды делал этот вывод или предполагал его всеобщее признание. Тем не менее можно, я полагаю, вполне доказать, что он в ней необходимо содержится и что ни сознание Бога, ни образование общих понятий не могло развиться в человеке, пока он не приобрел сознание рода и не сознал непосредственно себя в своей подчиненности роду и в своем отличии от него. И столь же несомненно, что ни сознание высшего существа, ни потребность упорядочить мир не может совершенно исчезнуть из души, пока не утрачено сознание рода.

Я хочу здесь пояснить еще несколько мест, не отмеченных особо в тексте. Далее говорится о смирении, которое ранее было обозначено как естественная форма религиозного чувства, что ему как бы должно противостоять гордое чувство собственного бытия, и о раскаянии, которое также было признано естественным и существенным для благочестия, что оно как бы не только может без ущерба для благочестия быть обращено в радостную самоудовлетворенность, но и должно испытать это превращение. Но то и другое, по моему убеждению, совсем не есть противоречие, и, наоборот, все религиозные чувства прямо могут быть разделены на возвышающие и принижающие. Каждый из этих двух видов нуждается в другом для своего дополнения, и каждый из них истинно благочестив, лишь поскольку в нем соучаствует и другой. И в христианстве, которое само распространяется лишь через распространение принижающих чувств, раскаяние все же должно погашаться в сознании божественного прощения. Указанное же противоположное смирению чувство, что в каждом человеке живет и действует человечество как целое, есть не что иное, как особенно необходимое для христианина сознание, что верующие сообща образуют живое органическое целое, в котором не только – на что преимущественно указывает Павел – каждый член необходим для всех других, но и каждый содержит в себе своеобразную деятельность всех других.