Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Сверх того, не следует упускать из виду намеченной и здесь параллели между обеими идеями – идеями Бога и бессмертия – в отношении к различным формам их представления. Ведь если наиболее антропоморфическое представление личности Божества обыкновенно предполагает и нравственно загрязненное сознание, то тоже применимо и к такому представлению о бессмертии, которое, наподобие Елисейских Полей, отображает лишь более прекрасную и расширенную землю. И как есть большая разница между неспособностью мыслить Бога в такой личной форме и отсутствием вообще мысли о живом Боге, и только последнее означает атеизм, так и человек, который не дорожит таким чувственным представлением о бессмертии, еще весьма далек от отрицания вообще бессмертия. И если мы хотим называть благочестивым всякого, кто верит в живого Бога, то мы должны называть благочестивым и всякого, кто верит в вечную жизнь духа, в какой бы форме она ему ни представлялась.

1) Это выражение, по-видимому, противоречит словам Христа, который сказал своим ученикам: не вы Меня избрали, но Я избрал вас. Однако, это противоречие все же лишь кажущееся. Ведь и Христос в другом случае спросил своих учеников, не хотят ли и они уйти от Него, как это сделали другие, и тем признает, что пребывание с Ним есть свободное деяние; а ведь только последнее я здесь и утверждаю. И можно даже сказать, что в их выражении непоколебимой верности Ему содержится мысль, что они как бы снова избирают Его своим учителем, с более ясным чувством и зрелым суждением, чем когда они впервые примкнули к Нему. Было бы также неправильно толковать вышеприведенные слова Христа так, что Ему были особенно важны те или иные отдельные лица; это имело бы партикуляристический смысл, которого я не мог бы защищать. Здесь подразумевается не то, что в Нем и в них одинаково первичное божественное вдохновение основало царство Божие, причем они избрали Его, как сильнейшую и глубочайшую личность, своим представителем, подобно тому, как позднее они избрали Петра; такого рода отношение можно справедливо признать в применении к более подчиненным религиозным движениям, например, реформе церкви; здесь разумеется, наоборот, что вдохновение было лишь у Него одного, у них же – лишь восприимчивость к этому вдохновению. Таким образом, сказанное здесь вполне гармонирует со словами Христа, и именно Его отношение к ученикам предносилось мне здесь как образец. Ибо, конечно, если бы Христос не исходил из этого воззрения, что всякое живое религиозное обнаружение, как бы индивидуально оно ни было, может побуждать в другом сходное лишь в универсальной форме, и что, когда человек всецело примыкает к своеобразию другой личности, это есть всегда его свободное деяние, – Он никогда не относился бы с таким чувством равенства к своим ученикам и не называл бы их своими братьями и друзьями.

2) Сказанное здесь уже само собой следует из поясненного выше. И лучший пример этому мы найдем опять-таки в древнейшей христианской истории, вспомнив о тех единомышленниках иудеев из язычников, которые позднее покинули иудеев, впервые пробудивших в них чаяние единого высшего существа, и перешли в христианство. Мне кажется особенно необходимым в эпоху более интенсивной религиозной жизни, как она несомненно наступила у нас с тех пор, как я впервые писал это, чтобы до этого более свободного воззрения возвысились и находили в нем успокоение все, кто в силу должности или по внутреннему призванию оказывают заметное религиозное влияние; тогда они не будут удивляться, если те, чье религиозное чувство впервые было пробуждено ими, позднее найдут полное удовлетворение в несколько иной форме воззрений и ощущений. Пусть каждый радуется, что пробуждает жизнь, ибо это свидетельствует, что он есть орудие божественного духа; но пусть никто не верит, что формирование этой жизни стоит в его власти.

3) Лишь этой чертой завершается картина того умонастроения, которое я хотел здесь обрисовать. Ведь эти люди избегают и буквы. И если они допускают моральное, политическое или религиозное исповедание лишь постольку, поскольку каждый может при этом мыслить что угодно, то они признают и практические правила лишь под условием постоянных исключений, чтобы все, как это вытекает из принципа абсолютной полезности, стояло совершенно обозначенным, чтобы оно было ничто, ни из чего и ни для чего.

Если бы, однако, кто-либо из читателей иного склада косо посмотрел на то, что употребленное здесь выражение приписывает цену букве, и притом немалую, ибо оно приравнивает ее, по существу, ко всему остальному, здесь упомянутому, и нашел, что этим я благоприятствую недоразумениям, которым в настоящее время нужно главным образом противодействовать, – то я все же хотел бы предупредить, что такое намеренное принижение непомерно почитаемого не полезно истине, а вызывает частью упорство, частью переход к противоположной крайности. Поэтому мы должны во всякое время открыто признавать высокую цену буквы во всех серьезных вещах, поскольку она не отделена от духа и не стала мертвой. Ведь если непосредственная жизнь содержится в великих единствах, которые слишком замкнуты, чтобы буква могла проникнуть в них – какая буква выражала когда-либо бытие народа? – и в единичном, которое слишком текуче, чтобы буква могла удержать его – какая буква выявляла когда-либо сущность отдельного человека? – то буква есть все же повсюду необходимая, очищающая рассудительность, без которой мы можем лишь кружиться между тем и другим, теряя ясное сознание, и которой мы обязаны тем, что хаотическая, неопределенная масса превращается в определенное единство. Несомненно даже, что в высшем смысле эпохи разделяются буквой и что правильная оценка того, когда человеческие дела нуждаются в новой букве, есть высшее деяние человеческой мудрости. Ибо если буква появляется слишком рано, то она отвергается живой еще любовью к той букве, которую она должна вытеснить; а если она образуется слишком поздно, то уже наступило указанное головокружение, которого она тогда уже не может преодолеть.

4) Никто не должен думать, что явления пробужденной религиозной жизни, которые теперь так часты, в особенности в Германии, я рассматриваю как осуществление высказанной здесь надежды. Это достаточно ясно уже из следующего. Возрождение благочестия, которое ожидается от раскрытия восприимчивости, должно было бы ведь принять иную форму, чем ту, которую мы теперь видим. Нетерпимое бессердечие наших новых верующих, которые не удовлетворяются избеганием того, что им чуждо, а пользуются всяким общественным отношением для клевет, которые могут вскоре стать опасными всякой свободной духовной жизни, их боязливое внимание к отдельным выражениям, которыми они одного человека обозначают белым, а другого – черным, равнодушие большинства из них ко всем великим мировым событиям, узкий аристократизм других, всеобщая боязнь всякой науки, – это не черты открытой восприимчивости, а скорее черты глубоко укоренившегося болезненного состояния, на которое надо воздействовать с любовью, но и со строгой неуклонностью, чтобы общество как целое, не потерпело от него ущерба, превышающего духовную выгоду отдельных лиц от пробуждения религиозной жизни. Ибо мы не хотим отрицать того, что лишь этот грубый род благочестия мог пробудить многих людей низшего рода от их тупоумия и многих более знатных – от их светскости, но мы желаем и хотим всеми силами содействовать, чтобы это состояние оказалось для большинства лишь переходом к более достойной свободе духовной жизни. Это могло бы удастся тем легче, что ведь очевидно и совершенно явственно, как легко овладевают этой формой люди, которым нужно нечто совсем иное, чем истинное благочестие, и как заметно худеет дух, когда он некоторое время был скован этой формой.