Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

5) Формы религии, особенно здесь подчеркнутые, по-видимому, не совпадают с главным делением, установленным в § 9 «Вероучения». Ведь что касается подчинения действенных состояний страдательным и обратно, то и наиболее отрешенное самосозерцание, и самое внешнее миросозерцание могут одинаково легко идти обоими путями. Однако эта речь и не ставит себе задачей различить главные формы религии; но так как дело идет о религиозном воспитании через раскрытие восприимчивости, и притом о таком воспитании, которым отдельный человек не вводится сразу в определенную форму, а каждый сперва делается способным отличать более всего подходящую ему форму религии и согласно этому определяет себя, – то было гораздо важнее показать главные направления восприятия; а тем самым более всего отделяются те формы религии, которые точнее всего соответствуют этим главным направлениям. Впрочем, и здесь не разумеется полная односторонность. Ведь самосозерцание должно быть направлено и на то я, которое занято миросозерцанием, и миросозерцание должно также направляться и на мир, в котором созидается и сохраняется религия. Поэтому было бы тщетно требовать, чтобы среди намеченных двух форм было указано место христианству, как в «Вероучении» оно нашло себе место среди этических и теологических форм религии. Скорее сама речь уже намечает, что историческое сознание, которое есть самое полное слияние обоих направлений, есть и самый совершенный путь к благочестию. А что это историческое сознание преимущественно лежит в основе христианства, в котором все сводится к тому, как человек относится к царству Божию, – это вряд ли нуждается в обосновании; а отсюда само собою следует, что христианство представляет благочестие, которое одинаково питается и самосозерцанием, и миросозерцанием; и более всего, поскольку каждое из них связывается с указанным их взаимопроникновением. Что здесь опять-таки имеются подчиненные разновидности восприимчивости, это понятно само собой; но последние, конечно, вполне субъективны и не определяют различных церковных формаций христианства.

6) Это родство теперь вряд ли кто будет отрицать. Достаточно было обратить внимание на этот предмет, чтобы тотчас же заметить, что, с одной стороны, во всех искусствах все величайшие произведения суть религиозные изображения и что, с другой стороны, вражда против искусства во всех религиях, не исключая христианства, приводит к особой сухости и охлаждению, хотя не всякой религии одинаково соответствуют все роды искусства. И если обратить внимание на общую всем искусствам двоякость стиля, именно на то, что все они отличают более строгий и связанный стиль от более свободного и развязного, то нельзя отрицать, что религиозное искусство всюду более всего поддерживает строгий стиль; и если религиозные предметы трактуются в легком стиле, то упадок религии предопределен, но тогда вскоре следует и упадок искусства; более легкий стиль сохраняет истинно художественный характер, лишь если он находит себе меру и опору в более строгом, а чем более он отрешается от последнего и, следовательно, от связи с религией, тем вернее и неизбежнее он вырождается в искусственность и угодничество. Ведь все это в целом уже часто повторялось в истории искусства, и в частностях еще постоянно повторяется.

1) Утверждению, что книга сама по себе менее всего способна содействовать возбуждению благочестия, по-видимому, противоречат данные опыта, начиная от священных писаний всех религий вплоть до наших, отчасти столь невероятно распространенных назидательных книг и мелких религиозных памфлетов, которыми теперь преимущественно стараются возбудить религиозное сознание народа. Вопрос заслуживает поэтому более подробного уяснения. Что касается, прежде всего, священных писаний, то в монотеистических религиях, о которых, конечно, только и стоит здесь говорить, Коран есть единственная книга, возникшая именно как книга; а на него, бесспорно, надо смотреть скорее как на учебник или хрестоматию, из которой как бы должны браться темы для религиозных творений, – в полном соответствии с мало первичным характером этой религии. И потому непосредственное, в собственном смысле слова религиозное действие, которое оказывает Коран, также не должно быть оцениваемо слишком высоко. Весьма многообразный иудейский кодекс до некоторой степени отличается таким же характером, главным образом в своих гномических книгах; собственно, историческая часть, строго говоря, сюда не относится, поэтическая же часть в значительной мере – как, например, большая часть псалмов создана для непосредственного выражения религиозных чувств в определенных случаях, а не наугад для неопределенного употребления, и следовательно, тоже не есть только писание в строгом смысле. И кто мог бы отрицать, что их действие во всей этой связи должно было быть гораздо большим, так что влияние, которое они оказывают теперь, в качестве только писания, есть лишь тень их прежнего действия. Поэзия пророков более раннего периода тоже по большей части была непосредственно обращена к жизни, и значительная часть ее дошла до потомства в том соединении с историей, которое воссоздает перед нами данный индивидуальный момент, – в противоположность тем творениям, которые были непосредственно созданы как писание. Чем более, однако, терялась эта живая традиционная сила и писание даже в пределах иудейского народа становилось предметом ученых занятий, тем более утрачивалось и его непосредственное действие, и оно стало лишь опорной точкой для примыкающей к нему живой беседы. Что же касается новозаветных писаний, то они менее всего суть писание в строгом смысле слова. Ведь в исторических книгах самое существенное есть переданная в них непосредственная речь, а исторические данные необходимы, главным образом, для сохранения жизненности момента речи. Только история апостолов как будто образует исключение и занимает свое место в каноне преимущественно как корень всей церковной истории. Но именно потому, что в противном случае значение ее всецело ограничивалось бы этой подчиненной задачей, наше чувство не мирится с допущением, что помещенные в ней речи сочинены задним числом, как это бывает в других исторических книгах. Наши дидактические книги, в качестве посланий, суть менее всего просто писание, и никто не будет отрицать, что их действие на непосредственных адресатов, для которых момент их составления был настоящим, было гораздо большим. Теперь мы можем достигнуть лишь тени этого действия, да и то только с помощью ученых пояснений, пытающихся перенести нас в ту эпоху; и самое существенное действие этих писаний в наше время опирается все же на прием, заимствованный из синагоги, по которому они являются исходной точкой для нашей живой религиозной беседы. И только через эту беседу сохраняет устойчивость чтение священных книг самими мирянами, иначе его значение если бы и не совсем исчезло, то потеряло бы определенность. Так неизмеримо велика была первоначальная сила этих творений, что еще теперь, после того, как они стали всецело писанием, им присуща полнота возбуждающего духа, которая есть самое яркое свидетельство их божественной силы; но объективная сторона этого действия, подлинное понимание, скоро свелось бы на нет в частном употреблении мирян, без связи с ученым пояснением. Поэтому естественно, что католическая церковь, приписывая меньшее значение проповеди, ограничивает пользование мирян писанием и что, наоборот, мы, не считая допустимым это ограничение, должны гораздо больше выдвигать публичное объяснение писания в проповеди; и поэтому-то всегда должно быть гибельным для всей религиозной жизни, если писание употребляется лишь как эпиграф для проповеди. А насколько живо стремление спасти то, что содержится в священных книгах, из этого состояния, в котором оно есть только писание, – об этом свидетельствует столь легко усваиваемый самыми религиозными христианами метод, в высшей степени неестественный в отношении всякого произведения, которое с самого начала создано именно как книга: метод употреблять всегда, когда есть потребность в религиозном возбуждении или просветлении, отдельные места писания, вырванные из общей связи, и притом не по выбору или воспоминанию, а прямо наугад. Конечно, этот прием нельзя оправдывать, потому что он слишком легко вырождается в фривольную магическую игру, но в нем обнаруживается стремление вернуть религиозным изречениям святых людей живую действенность, которая была бы непосредственной и независимой от их действия, как книги.