Валентин Катасонов - «Апокалипсис»: тайны раскрываются

На слова из сна о том, что безумные люди последних времен считали себя как никогда «правыми», обращает внимание Юрий Корякин : «И в последних снах Раскольникова мир погибает при убежденности всех и каждого в своей «правоте» и – во имя этой «правоты». Никто не сознает себя преступником. Каждый – борец за правду и страдалец за нее. Каждый готов, подобно Раскольникову, поклясться, что, начнись все сначала, его истина – единственно правильная. Пусть погибнет мир, но восторжествует истина: «…всякий думал, что в нем одном и заключается истина. <���…> Все были в тревоге и не понимали друг друга. <���…> Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований». (Не о нас ли это?..)» [129] Ю. Корякин. Указ. соч. .

Перенесемся на мгновение в первую половину романа. Там одним из ярких эпизодов является тот, в котором Соня Мармеладова читает Раскольникову фрагмент из Нового Завета о главном чуде Христа – воскрешении Лазаря. Вот обращение Спасителя к Марфе, сестре Лазаря: «Иисус сказал ей: Я есть воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет, и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек. Веришь ли сему?» (ИнЛ 1:25–26). Соня, читая эти строки, думала о Раскольникове: «И он, он – тоже ослепленный и неверующий, – он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! Сейчас же, теперь же». Раскольников, совершивший злодеяние, должен уверовать и покаяться. И вот по прошествии более двух лет – сон Раскольникова на каторге.

Обращу внимание на фразу из романа: «Он (Раскольников) пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду…» Фраза не случайна, с глубоким смыслом: герой еще болен, но уже выздоравливает, и происходит это именно накануне самого главного православного праздника – Воскресения Христа, или Светлой Пасхи. Сон в канун Пасхи наверняка поможет Родиону Раскольникову сделать окончательный и бесповоротный выбор: надо стремиться попасть не в то узкое сообщество «избранных», где каждый себя считает «сверхчеловеком», а в то «малое стадо» (Лк. 12:32), которое называется Божьим народом и которому уготовано Царство Божие. Сон Раскольникова – преддверие его воскрешения. Вера Сони Мармеладовой в воскрешение Родиона стала сбываться.

Впрочем, об этом нам повествует и Достоевский. Роман кончается словами: «Но тут уж начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой…». Это и есть Апокалипсис по Достоевскому: «переход из одного мира в другой…».

И уж совсем под конец темы последнего сна Раскольникова скажу, что она вдохновила нашего поэта Максимилиана Волошина написать стихотворение, которое называется «Трихины». М. Волошин был большим поклонником творчества Ф. М. Достоевского и до тонкостей знал все его романы, в том числе «Преступление и наказание». Стихотворение Максимилиана Александровича предваряется эпиграфом, взятым из романа «Преступление и наказание»: «Появились новые трихины» (Ф. Достоевский). Привожу стихотворение полностью:

Стихотворение написано в Коктебеле и датировано 10 декабря 1917. Т. е. оно создано, как говорится, «по горячим следам» октябрьского переворота. Нетрудно заметить, что Волошин в сжатой поэтической форме воспроизводит сон

Раскольникова. Мировая война не только для русских, но и для европейцев создала предапокалиптическую атмосферу. Некоторым уже казалось, что грядет конец света, предсказанный в Апокалипсисе. Но то, что для России наступила катастрофа, было очевидно. В тела и дух русских людей вселялись трихины революции, материализма, безбожия и воинствующего атеизма. И в конце стихотворения Волошин говорит о Достоевском, называя его пророком. А также напоминает читателю главную идею Достоевского: мир может быть спасен глубоким и всеобщим покаянием.

Многие исследователи творчества известного русского поэта, писателя и философа Владимира Соловьева (1853–1900) его работу «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории» считают пиком и художественного, и философского творчества мыслителя. Она была написана весной 1899 года – до кончины Соловьева оставалось немногим более одного года. Владимир Сергеевич предчувствовал свою смерть, поэтому спешил с написанием этой сравнительно небольшой работы (около сотни страниц). Видимо, ощущение приближающейся смерти обострило чутье философа, и в этой работе он, как отмечают исследователи, отказался от многих своих заблуждений, находивших отражение в предыдущих произведениях. Например, от идеи всемирной теократии [130] Теократия – дословно «власть Бога». Она противопоставляется демократии, монархии, олигархии и другим формам политической власти. Соловьев полагал, что теократия – наиболее совершенная форма власти, и был уверен, что ее можно установить в России (он развивал идеи Чаадаева). Но Соловьев полагал, что для спасения человечества нужна всемирная теократия и что на Россию возложена миссия по созданию такой всемирной теократии. При этом Соловьев сохранял симпатии к католицизму и был сторонником некоего «синтеза» католицизма и православия. Всемирную теократию Соловьев называл «христианством, осуществленным в общественной жизни». Свои идеи на этот счет Соловьев изложил в книге «Россия и Вселенская церковь», которая была написана им на французском языке и издана в Париже в 1889 году. . Равно как и от упования на исторический прогресс и неизбежную победу совершенства в человеке, человечестве и в мире в целом.

Формально главной темой произведения Соловьева является опровержение морального учения Л. Толстого . Соловьев еще до «Трех разговоров» называл лукавством использование толстовцами слов «христианство» и «Евангелие», которые маскировали их враждебное отношение к христианской вере [131] См.: Владимир Соловьев. Смысл любви (цикл из пяти статей, опубликованных в журнале «Вопросы философии и психологии» в 1892–1894 годах). С точки зрения Соловьева, толстовцы могли бы избегать явной лжи, просто игнорируя чуждого им Христа, тем более что их вера не нуждается во внешних авторитетах, «держится сама на себе». Если все же они хотят ссылаться на какую-либо фигуру из религиозной истории, то честным выбором для них был бы не Христос, а Будда. . Соловьев избегает упоминания имени Толстого, но все достаточно прозрачно. Правда, критический запал против толстовства, заложенный в предисловии, уходит в самих разговорах на второй и даже третий план. Разговоры переходят в русло эсхатологических вопросов.