Пинакотека 2001 01-02

Екатерину II действительно боготворят. Во Франции Фридрих- Мельхор Гримм реализует в своем бытовом поведении эпистолярные метафоры Вольтера: когда в Париже он давал обед графине Брюс и двум ее племянникам, графам Михаилу и Сергею Румянцевым, сыновьям фельдмаршала, «бюст императрицы блистал посреди десерта» 26*. Во время праздника, устроенного Потемкиным в 1791 году по случаю взятия Измаила, в зимнем саду Таврического дворца был возведен храм в «античном стиле» и устроен жертвенник перед мраморной статуей императрицы в римском одеянии в виде божества, держащей в руках рог изобилия 27*. Храм, посвященный Екатерине II, стоял в увеселительном саду великого князя Александра Павловича 28*.

Грозному лику богини Екатерина II предпочитала титул матери отечества. Сумароков, поначалу претендовавший на роль придворного поэта, в одах старательно проводит мысль, что государыня должна дополнять страх заботохг о подданных:

(«Ода государыне императрице Екатерине Второй на день ея рождения 1768 года апреля 21 дня») 29*.

Та же тема возникает и в гравированных портретах императрицы, исполненных французскими художниками 30*, и в стихах французских поэтов, написанных в начале царствования Екатерины II. В 1766 году Девен, прославляя доброту императрицы, уверяет, что она, как истинная богиня на троне, наслаждается столь редким для монархов удовольствием: возможностью употребить власть, зачастую жестокую, на благо человечества. Покупка библиотеки Дидро и назначение философу пожизненного пенсиона предстают в его стихах как новая модель государственной политики: не ненавистным мечом, льющим кровь и сносяхцим стены, не резней, а благодеяниями Екатерина II расширяет границы своей империи, все обездоленные мира становятся ее подданными; она одновременно владычествует, вызывает восхищение и просвещает 31*.

Все стихотворение Девена построено на сочетании лексики, связанной с темами наслаждения и темами страха. Многие путешественники, подобно Джакомо Казанове, побывавшему в России в 1765 году, подчеркивают контраст между внешней мягкостью женского правления и жесткостью самодержавия. Французские дипломаты утверждают, подобно К. де Рюльеру: «На земле нет более абсолютной власти, чем власть российских государей: на территории всей империи их воля – единственный закон, покорность – единственная добродетель» (Париж, 10 февраля 1768 года) 32*. При этом все сходятся на том, что русское государство держится на страхе. Это представление соотносится с идеями Монтескье, показавшего в «Духе законов», что монархический образ правления основан на понятии дворянской чести, республиканский – на законе, деспотических"! – на страхе. Поэтому Россия XVIII века сопоставляется либо с императорским Римом времени тиранов и государственных переворотов, как это делает Рюльер, либо со своим политическим противником, Османской Портой.

Страх лежит в основании двух других мифологических образов, к которым часто прибегают, описывая русских императриц. Разумеется, сравнение с Семирамидой хвалебное: еще в 1725 году Б. де Фонтенель пробует (но не решается) использовать его для возвеличения Екатерины I: «В Дании была королева, прозванная Северной Семирамидой; Московии надобно найти столь же славное имя для своей императрицы» 33*. Вольтер многократно именует Семирамидой сперва Елизавету Петровну, а затем и Екатерину II.

Это имя не только просвещенной, но и грозной правительницы:

– писал Сумароков 34*.

Это имя царицы, совершившей государственный переворот, приказавшей убить мужа. В трагедии «Семирамида» (1748) Вольтер доказывает, что она сделала это ради блага своего и своих подданных, что малое зло оправданно и необходимо ради общей пользы. Поэтому русская история всего лишь подражает его трагедии, и он последовательно оправдывает Екатерину, расправившуюся с Петром III. Еще более радикальным трансформациям подвергается образ царицы амазонок.

В античности амазонка представала как олицетворение варварства и животного начала, как существо, одновременно противостоящее мужчинам и подражающее им: она убивает их и занимает их место в обществе. Век Просвещения с его активным интересом к иной точке зрения рассматривает амазонку в ряду других чужаков: дикарей, иностранцев, крестьян. Поэтому тема страха одновременно и усиливается (в первую очередь за счет мотивов каннибализма), и получает комическую и философскую трактовку.

В одноактной комической опере для ярмарочного театра Ален-Рена Лесажа и д'Орневаля «Остров амазонок» (написана в 1718, опубликована в 1721 ) 35*возникает современное утопическое царство женщин. Прелестшле дамы перебили тиранов-мужчин, которые разыгрывали из себя щеголей и обращались с ними, как с рабынями 36*. Теперь они сами захватывают мужчин в плен во время пиратских набегов.

Идея «острова амазонок» весьма понравилась и вызвала многочисленные подражания, вплоть до ярмарочных пред- ставлений и музыкальных спектаклей начала XIX века 37*. В комедии Луи Фюзелье и Марка-Антуана Леграна «Современные амазонки» (1727) 38*утопическое начало еще более усиливается: уничтожив злых корсаров, которые угнетали и тиранили их, женщины создали республику, где они воевали и отправляли правосудие, а пленных мужчин (щеголя, судейского, поэта, аптекаря) принуждали ткать и прясть 39*. Сдаются амазонки на милость победителей только при условии, что исчезнет неравенство между мужем и женой, что женщинам будет позволено учиться, иметь свои коллежи и университеты, говорить на латыни и греческом, что они смогут командовать армиями и занимать самые высокие должности в сфере правосудия и финансов и, наконец, что мужьям будет столь же зазорно нарушать супружескую верность, как женам, и что мужчины не будут кичиться проступками, которые они ставят в вину женщинам.

5. Титульный лист сочинения Пьера Пети «Исторический трактат об амазонках». 1685

Репродуцируется с парижского издания 1718 года

Именно эти темы находятся в центре комедии Мариво «Новая колония или Лига женщин» (1729, 2 вар. «Колония», 1750), где полемическое переосмысление мотивов пьес Лесажа-д'Орневаля и Фюзелье-Леграна соединяется с традицей Аристофана («Лисистрата, или Женщины в народном собрании»), историей государственного переворота, устроенного женщинами. Драматург последовательно развивает столь важную для него тему социальной утопии: идеального острова, царства разума, где перевернуты все привычные отношения («Остров рабов», 1725; «Остров разума, или Маленькие человечки», 1729). Идею женского равноправия, в первую очередь семейного, Мариво активно отстаивает в своем периодическом издании «Кабинет философа» (1734, № 5). Но неограниченная власть женщин, особенно простолюдинок, вызывает у писателя опасения, если не страх. В «Письмах о жителях Парижа» (1717-1718) Мариво изображает рынок как место, где «народ деспотически свободен в речах и поступках», где торговки судят и карают покупателей: «В этих местах, кои можно назвать империей Амазонок, надо выбирать, быть вам обманутым, либо изруганным: у вас столько же судей и партий, сколько женщин, и если одна из них в гневе объявляет вас виновным, плохи ваши дела: все остальные без всяких совещаний приговаривают вас и тотчас казнят, так что вам оставляют только право спасаться бегством; в этом случае вы напоминаете солдата, бегущего сквозь строй» 40*.