Пинакотека 2001 01-02

Разумеется, женское правление вызывает не только восхищение, но и активную неприязнь. Князь М.М.Щербатов в трактате «О повреждении нравов в России», критикуя реформы Петра I и их последствия, как бы излагает концепцию Монтескье с обратным знаком. Основную причину бед он усматривает в сластолюбии: «Приятно было женскому полу, бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества, украшать себя… Страсть любовная, до того почти в грубых нравах не знаемая, начала чувствительными сердцами овладевать… жены, не чувствующие своей красоты, начали силу ее познавать» 52*. Просветительницы обратно превращаются в совратительниц, как то и подобает дочерям Евы. И вполне логично, главным воплощением разврата и властолюбия предстает Екатерина II, ибо «жены более имеют склонности к самовластию, нежели мужчины» 53*.

Щеголихи становятся едва ли не главной сатирической мишенью русских просветителей. На них нападают столь же ожесточенно, как на французских философов, ибо они прививают в России западную модель поведения, более того, выступают как идеологи новой морали и системы ценностей, нового языка. Комедии и сатирические журналы создают «мир наоборот», где доказывается, что дети не должны подчиняться родителям («Бригадир» Фонвизина), что жены должны презирать мужей и тиранить их. Мужчинам остается только горько сетовать, как в комедии Сумарокова «Ссора у мужа с женою» (1751):

«Долго ли это будет? Что ни молвишь, за все бьют… Жена меня убила, да еще велела принести розог, да как малого ребенка сечь меня хотела; да ежели б я в чем виноват был, а то я с ней сегодня был чиннехонек» (I, 8) 54*.

Превращение битых в бьющих происходит вполне логично. Как писал Казанова в мемуарах, палка в России творит чудеса, это единственно возможный язык общения с нижестоящим, и если не будешь бить ты, то будут бить тебя. Что и происходит: и слуга, и любовница-крестьянка поднимают на него руку. У Фонвизина Простакова берет уверенный реванш за бедную капитаншу, которую гвоздил муж, как о том рассказывалось в «Бригадире». Она бьет всех: мужа, брата, крепостных – и получает от этого удовольствие: «Пусти! Пусти, батюшка! Дай мне до рожи, до рожи…» (III, 3); «Ну… а ты бестия, остолбенела, а ты не впилась братцу в харю, а ты не раздернула ему рыла по уши…» (II, 6). И это – основа жизни: «С утра до вечера, как за язык подвешена, рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка!» (II, 5).

Станислав Рассадин изящно и убедительно сопоставил правление Простаковой, «мастерицы толковать указы», с царствованием Екатерины II 55*. Жестокость и властолюбие русских женщин становится едва ли не общим местом во французской публицистике конца века. Шерер, автор шеститомных «Интересных и тайных анекдотов о русском дворе» (1792), так живописует их злодеяния: «Одна из московских княгинь Голицыных обходилась со своими крестьянами с суровостью и варварством, которые оставались безнаказными ко стыду рода человеческого. Однажды, узнав, что одна из ее служанок беременна, она погналась за ней с кочергой в руках из комнаты в комнату через весь дом, настигла наконец, раскроила ей череп и вырвала ребенка из чрева 56*; она наслаждалась, превращая наказания крестьян в долгие пытки» 57*.

Уже упоминавшийся Шарль Массон, убежденный борец с гинекократией, утверждает, что «уважение и страх, внушаемые Екатериной вельможам, казалось, распространились на весь ее пол» 58*Он пишет о русских женщинах, которые командуют воинскими частями вместо своих безвольных мужей и даже надевают военную форму, о том, как они всем заправляют в своих поместьях и не считают крепостных за людей.

Разумеется, во Франции Екатерине II достается меньше, чем Марии-Антуанетте, которую авторы многочисленных скабрезных памфлетов превращают в распутное чудовище, исчадие ада 59*. Но и ее любовные похождения привлекают внимание. До кончины Екатерины II правительство препятствовало появлению в свет подобных сочинений, боясь спровоцировать прямое участие России в войне против революционной Франции 60*. В 1797 году вышли в свет «История русской революции 1762 года» Рюльера и «Жизнь Екатерины II» Ж.Кастера, оказавшие большое влияние и на последующие исторические сочинения, и на мемуары Казановы, и на прозу маркиза де Сада. Жан-Шарль Лаво в «Тайной истории любовных похождений и главных любовников Екатерины II» (1799) постарался, по его собственным словам, развенчать образ просвещенной правительницы, созданный философами, и уподобил ее развратной Мессалине и преступной Агриппине 61*. Подобно ему, Сильвен Марешаль в «Преступлениях русских императоров» (1802) представил царствование Екатерины II как цепь злодеяний и кровавых войн, вызванных жаждой власти, тщеславием и распутством 62*.

7. Христианская амазонка Английская карикатура на Екатерину II. 1787

8. Екатерина II и Боршан Иллюстрация к роману маркиза де Сада «История Жюльетты, или Преуспеяния порока». 1797

Наиболее ярко пороки императрицы вообразил маркиз де Сад в романе «История Жюльеты, или Преуспеяния порока» (1797). Екатерина II занимается любовью с заезжим либертеном Боршаном и вместе с ним наслаждается пытками прекрасных юношей. Она излагает ему философию правления, основанного на насилии. Чтобы сделать подданных счастливыми, их надо держать в невежестве, деспотизм подходит им гораздо больше свободы. Просветительская деятельность Петра ослабила престол и ухудшила положение подданных, которые осознали свое рабское положение. Такая политика губительна для страны; надо брать пример с Ивана Грозного. «Он был русским Нероном, что ж, я стану Теодорой или Мессалиной; чтобы утвердиться на троне, я не остановлюсь ни перед каким злодейством», – восклицает героиня маркиза де Сада 63*. И первым делом она хочет убить своего сына Павла и поручает это Боршану.

Уже в конце XIX века в концентрированном виде все эти фантазмы представил австрийский писатель Леопольд Захер-Мазох, постоянно обращавшийся к событиям русской истории (в частности, в сборнике новелл «Черная царица»). Он считал, что славянам для выполнения их исторической миссии объединения в единое государство необходима прекрасная деспотическая владычица, внушающая страх царица. Он восторгался Екатериной II и в повести «Дидро в Петербурге» показал, как императрица сечет кнутом французского философа, изображающего говорящую обезьяну.