История авиации 2003 04

Учеба в училище Тимофею Пунёву — мальчику сугубо домашнего воспитания, сыну потомственного земского врача (а значит интеллигента из интеллигентов) — давалась невероятно тяжело. Всего было много, и пота, и слёз. «Понимаешь, у меня была такая семья — любую проблему можно было обсудить, можно было поспорить, поговорить, а в армии "разговорчивых" не любят. В армии первое правило — "Не пререкаться!" Помню, чуть ли не в первый день в училище, мы стоим в строю, выходит старшина нашей роты и тут же: "Ты, ты, ты и ты — в наряд, на кухню, на чистку картошки. Шагом марш!". Я попадаю в число им выбранных, и тут же пытаюсь ему объяснить, что картошку чистить не умею, может для меня другая работа найдется? Он на меня посмотрел, да как заорёт: "Фамилия?!!" От его крика я едва в обморок не упал, на меня дома никто и никогда голоса не повышал. Кое-как из себя (заикаясь) выдавил: "К-к-курсант П-п-пунёв". А он ещё громче, прямо мне в лицо: "За пререкание со старшиной роты — наряд вне очереди! А теперь шагом марш на кухню!" Училище быстро меня от желания поговорить отучило, поскольку любителей поорать на нерадивого курсанта в училище и кроме нашего старшины было много. Всякое в училище было, психологически мне было настолько тяжело, что на первом году я едва с рапортом к начальнику училища не пошёл, что бы меня отчислили, но начались полёты, и это меня удержало (летать мне по настоящему понравилось). Я оказался совершенно неприспособленным к армейской действительности…

Есть такое выражение "сгореть со стыда". Наверно единственный раз в своей жизни я состояние такого стыда испытал именно в училище. Было занятие по штурманской подготовке (даже это запомнилось), преподаватель (майор, замечательный был человек, жаль, фамилии его я уже не помню) вызывает меня к доске, я выхожу, он смотрит на меня и неожиданно спрашивает: "Дома, наверно, тебе все вещи мама стирала?" "Так точно, мама ". "Но, товарищ курсант, Вы же не дома. Посмотрите на себя, разве такой должна быть гимнастёрка у летчика Красной Армии?" — и тыкает меня пальцем в грудь, а там ткань засалена настолько, что ещё неделя, и в неё уже можно будет смотреться как в зеркало. У меня ведь и мысли не было, что гимнастерку стирать надо, я и вопроса себе никогда не задавал — откуда чистые вещи берутся? Дома всем хозяйством (и стиркой тоже) мама занималась. Поэтому в своей гимнастерке я месяц проходил, и даже не думал о том, что гимнастёрка ведь пачкается. А он продолжает: "Не стыдно таким неряхой ходить? Вы ведь будущий командир Красной Армии. Какой пример Вы своим внешним видом будете подавать своим подчиненным?" И говорит так спокойно, без крика. Лучше бы кричал. Такого стыда, как тогда, стоя у доски перед всей эскадрильей, я больше не испытывал никогда в жизни. Сразу после занятий схватил кусок хозяйственного мыла и побежал к "старослужащим" (тем, кто в училище, после "срочной" попал), что бы показали, как правильно гимнастерку стирать надо».

Я не смог удержаться и спросил, не было ли у них в училище той проблемы, которую теперь называют «дедовщиной». «Нет, не было. На первом году службы "старослужащие" частенько над нами, "не нюхавшими портянок", подшучивали, иногда и довольно зло (пользовались нашей неопытностью), но уровень шутки от человека зависел. В основной своей массе курсантский коллектив был спаян и дружен. К концу первого года службы все стали ровней, шуточки прекратились».

Известие о том, что курс обучения сократили с трёх лет до двух было воспринято курсантами (и Тимофеем Пунёвым в том числе) даже с энтузиазмом — меньше времени до заветных «кубарей», меньше времени придётся париться в надоевшей казарме. Дело даже дошло до того, что одного из курсантов, командира классного отделения, бывшего стрелка с бомбардировщика, летавшего в Финскую войну и отбывавшего в Москву за наградой, специально «попросили, чтоб он нам "кубики" привез. Он орден получил и "кубари" нам привез, каждому по четыре. Это к выпуску, который должен быть аж через два года!»

А потом пошли всякие слухи, один хуже другого, но сводившиеся к тому, что командирских званий у выпускников не будет. Декабрьский выпуск выпустили младшими лейтенантами: «Мы как собачата ходили за ними и дразнили: "Младшаки, младшаки!" Глупые мы тогда были. Вот перед ними лейтенантов выпустили, их младшими, а что с нами будет, не задумывались, а в январе пришёл приказ выпускать всех сержантами — так тех злополучных младших лейтенантов, кто не успел получить назначение, тут же "разжаловали" в сержанты».

Несмотря на такой откровенно «оскорбительный и глупый» приказ, учеба продолжалась своим чередом. Я попросил Тимофея Пантелеевича рассказать, как он оценивает училище вообще, уровень боевой подготовки, и заодно спросил, не было ли во время его учёбы в училище случаев «репрессий», т. е. осуждения преподавателей и курсантов по обвинению «в антисоветской деятельности». По его словам, училище было самым обычным, не «элитным», не лучше и не хуже любого другого. Преподаватели и инструкторы были разные, были откровенные солдафоны, а были и настоящие таланты. В училище курсанты летали на четырёх типах самолётов: У-2, P-Z, СБ и ТБ-3. На У-2 — первоначальное лётное обучение, на P-Z и СБ отрабатывали боевое применение, бомбили в основном с P-Z, а стреляли по конусу и по наземным целям — с СБ.

«На ТБ-3 летали на групповые упражнения, которые вскоре отменили, посчитав слишком опасными, и на тяжелом бомбовозе летали в дальнейшем лишь "на связь", поскольку лишь на ТБ-3 была радиостанция РСБ. Теоретически считалось, что мы, совершая полет, должны были получать с земли и передавать на землю по радиосвязи различный текст, а после посадки сравнить полученные наземными радистами данные с переданными нами. Вроде всё совпадало, зачеты сдавали. Но это была туфта, за все время я ни разу "землю" не слышал и не верил, что меня кто-нибудь слышит. Основной вид связи между "землей" и самолетом была выкладка полотнищ Попхэма (был такой английский маршал). Берется полотнище, из него выкладывается "Т", а на полотне имеются специальные клапана, которые загибаются и, укорачивая части "Т", позволяют передавать определенную информацию. Самый простой пример: если не выпустилась у тебя левая "нога", то на полотнище загибают левую половину "Т". А если на самолет надо было что-либо более сложное передать, то (помню рисунок из книги), устанавливали две мачты, а между ними на тросе висел пакет. Р-5, пролетая низко над землей, цеплял пакет крюком. Вот такая была связь. Радиосвязь у нас была в эмбриональном состоянии. Пещерные мы люди были, в смысле радиосвязи. Не помню, чтоб ата рация на ТБ-3 хоть у кого-то нормально работала».

Тимофей Пантелеевич вспоминал, что двигатель, стоявший на P-Z, страшно дымил и гнал в кабину столько тепла, что «летом бывало смотришь, заходит "зэт" на посадку, а голова курсанта за бортом — на лету блюёт. Дым плюс жара — укачивались моментально». И эта устаревшая машина считалась «секретной»! Отношение к такому положению вещей у Тимофея Пантелеевича вполне однозначное: «Когда секретят всякую фигню, это означает только одно — дела по настоящему плохи. Как наша подготовка перед войной. "Секретность" P-Z из этого же семейства. Собственную слабость от себя самих прятали» 1*.