Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

И это была моя последняя трезвая мысль, — княжна Асия оказалась рядом со мной в постели и, опершись на подушку, смотрела на меня, юная, семнадцатилетняя, счастливая красавица, изнеженная дочь екатеринодарского князя. И это невинное дитя прильнуло ко мне, ища спасения… Но самое удивительное то, что я спасал ее от нее же самой, от Асии, подпавшей под пагубные чары Исаиды Понтийской, ставшей ее жрицей, преданной служительницей Черной богини…

Как странно! Княжна, казалось, не ведала, что она и есть верная служительница Исаиды Понтийской, — как раз от нее она искала защиты, и, в страхе прижавшись к моей груди, мне отдалась…

Потом суккуб исчез. Во всем теле я чувствовал слабость и утомление, нервную дрожь, словно ночь напролет или целый год бесновался с корибантами, устроившими чудовищную оргию. Но было не до того: неведомо откуда, сразу со всех сторон доносился заунывный, как звук эоловой арфы, напев. Вскоре пришли и слова, сладостной отравой разлившиеся по моим жилам. А потом я услышал строки, от которых сердце встрепенулось, точно вспомнив давнишнюю детскую песенку, и с той минуты они не умолкая звучали в моих ушах:

Этот стишок я все повторял и повторял, как вдруг увидел перед собой Липотина, — вытянув обмотанную красным платком шею, он походил на птицу, которая истомилась от жажды. Липотин внимательно слушал, усмехался, кивал.

Потом он тихо заговорил, и слова, проходя через серебряную трубку в его горле, рассыпались с сухим треском, точно дробинки по стеклу, а воздух с громким шипением выходил сбоку из-под красного платка:

— Х-х-хе, х-х-хе, уважаемый, х-х-хе… значит, силенок все-таки не хватило? Жаль, мой бесценный покровитель, искренне жаль. Но я служу только тем, на чьей стороне сила. Уж таков мой характер, я вас предупреждал. Скрепя сердце, вынужден вернуться в лагерь ваших врагов, о чем и докладываю. Больше, увы, ничем не могу помочь. Надеюсь, вы способны понять, сколь велика моя верность долгу! А вы, если воспользоваться расхожими оценками, вы теперь человек пропащий. Но это ничуть не умаляет вашей победы в качестве, х-х-хе, галантного кавалера, с коей вас и поздравляю! Теперь позвольте откланяться, зовут, зовут дела антикварные, во всяком случае, похоже на то… Я тут услышал в кафе, что приехал из Чили какой-то богатей и купил развалины Эльсбетштайна. Поди знай, а вдруг там, если покопать, найдутся и другие старинные кинжалы. Зовут ученого иностранца Теодор Гэртнер. Впрочем, впервые о нем слышу… Ну что ж, уважаемый, — Липотин сделал ручкой, — доброй вам кончины!

Ни подняться, ни ответить я был не в состоянии. И уже не услышал, а прочел по губам последние слова Липотина: «Сердечный привет от тибетских дугпа!»; в дверях он отвесил церемонный поклон, и тут его глаза сверкнули таким торжествующим сатанинским злорадством, какое только может вообразить смертный человек.

Больше я никогда не видел Липотина.

Теодор Гэртнер! — при звуке этого имени ко мне вернулась ясность мысли. Теодор Гэртнер… Он же утонул, сгинул в океанской пучине! Наверное, на какой-то миг мной овладело безумие, конечно, мне померещилось, что Липотин произнес имя моего друга… Снова охватила слабость, закружилась голова, я повалился на подушку, а когда с огромным трудом все-таки заставил себя подняться, в мыслях была твердая уверенность — я проиграл, меня ждет неминуемая гибель, неизвестно лишь, как все произойдет, и тем сильнее терзали страшные предчувствия смерти, внезапно накатывавшие из глубины души. В воображении промелькнула застывшая мертвая маска — лицо Джона Роджера.

Ах, до чего же ловко одурачила меня, простака, дьявольски хитрая Черная Исаида!

Излишне было бы описывать мое состояние при виде разверзшейся бездны стыда, досады, ибо просчиталась моя мужская самонадеянность, и, самое позорное, я сознавал свою безграничную глупость.

Что было делать — призывать Джейн? Сердце умоляло: да, призови, не медли, но я заставил себя молчать. Если она все-таки слышит мой голос, лучше не тревожить ее в царстве вечной жизни. Если ей там снится, что мы навеки соединились, лучше ее не будить, нельзя, нельзя, я же не хочу, чтобы Джейн была ввергнута в немилосердно жестокую бесконечность, столь далекую от вечности, в заколдованный круг земных рождений, в мир земной, где бессильна любовь и властвует ненависть.

Я лежал, как труп, и ждал ночи. Солнце, более яркое, чем обычно, еще долго заглядывало в комнату, и мне подумалось, вот если бы я мог, как Иисус Навин, остановить светило {161} …

И снова во втором часу пополуночи Асия явилась и легла со мной, и повторилось то, что уже было. Снова я обольстился пустою мечтой и возомнил себя спасителем… И все, все повторилось!..

С того часа моя чувственная любовь безраздельно принадлежала суккубу. Во мне шла отчаянная борьба души и разума с влекущим призраком, которого сотворила моя чувственность, я изведал все муки и страдания отшельников и святых, не снискавших милосердия и претерпевших жесточайший огонь искушений, негасимый палящий пламень, изнуряющий зной, я дошел до того последнего предела, когда от жара раскалывается сосуд или же Господь, разбивает оковы плоти своей десницей… Мне по воле Всевышнего выпало самому разбить их в последний миг моих мучений. Но довольно, коротко опишу, как все было.

Вначале… я низвергся в ад.

Княжна Асия являлась во всевозможных обличьях — не только ночью, но и при свете дня — во всей своей прелести, со всем очарованием то неукротимо страстной, то нежной души, со всеми соблазнами царственной наготы, дивного, ослепительного тела.

Княжна Асия была повсюду.

Неимоверным напряжением воли я заставил себя вспомнить заклинания, чтобы прогнать ее; произнес — и она исчезла, напоследок обратив на меня горестный взгляд, словно жестоко обиженная возлюбленная, но без упрека, лишь с печальной безмолвной мольбой о прощении. Невыразимых усилий стоило не дрогнуть и выдержать этот взор, умолявший: спаси…

Но она не исчезла — теперь ее черты проступали во всем, что отражало свет, — в гладко отполированном дереве мебели, в воде, на стали ножей, на переливающихся тусклым опаловым блеском оконных стеклах, гранях стеклянных графинов и хрустальных подвесках люстры, даже на печных изразцах. Мои мучения стократ усилились, ибо княжна отступила, но не исчезла, теперь она лишь по-иному воспринималась мной, и ее вездесущая реальность, которую я ощущал каждый миг, жгла нестерпимым жаром. Если сперва я пытался вытравить ее из своих чувств, напрягая волю, то теперь воля внезапно обратилась в страсть… меня влекло к ней, душу раздирали противоречивые желания: я жаждал прогнать княжну, я томился по ней…