Джеймс Баллард - Хрустальный мир (сборник)

Жестокая необходимость оставить силу — именно в тот момент, когда я только-только начинаю в полной мере осознавать представляемые ею возможности, — явилось жесточайшим ударом судьбы. По причинам, все еще сокрытым, мне было дано отодвинуть — пусть и немного — завесу, отделяющую наш до отвращения знакомый мир повседневных банальностей от мира внутреннего, неподвластного времени и законам природы. Так неужели сила и порожденное ею прозрение исчезнут навеки?

С этим мучительным вопросом в голове я открыл напоследок сейф. Мой блокнот, где почти не осталось уж чистого места, содержал на своих страницах едва ли не самый удивительный — пусть и неопубликованный — текст в истории словесности. Вот уж где воистину было установлено главенство пера над мечом!

В момент одинокого наслаждения этой мыслью меня внезапно посетило ослепительное озарение. Я придумал оригинальнейший, а вместе с тем и предельно простой способ сохранить силу в ее самой безличной и убийственной форме, способ, не связанный с необходимостью прибегать к ней раз за разом, перечисляя имена все новых и новых жертв.

Вот в чем заключался мой замысел. Я напишу и непременно опубликую простой по языку, явно вымышленный рассказ, где с предельной откровенностью поведаю читателю обстоятельства проявления силы и весь ход дальнейших событий, методично перечислю имена жертв, образ их смерти, постепенное заполнение блокнота и серию проведенных мною опытов. Все это будет изложено с предельной откровенностью, без малейшей утайки. Далее я сообщу о своем решении отказаться от силы и опубликовать подробный, беспристрастный отчет о связанных с ней событиях.

В полном соответствии с этим замыслом рассказ был написан и попал на страницы широко известного журнала.

Вы удивлены? Ничего удивительного — будь все именно так, я бы попросту подписал свой смертный приговор, отправил себя прямиком на виселицу. Но я забыл упомянуть об одном элементе рассказа — о неожиданной развязке, этаком сюрпризе напоследок, заключительном взбрыкивании сюжета. Как и положено любому пристойному повествованию, мой рассказ под конец тоже взбрыкивает — с яростью, способной сбить нашу планету с предначертанного от века пути. Для чего, к слову сказать, он и был написан.

Ибо этот рассказ содержит в себе мое последнее задание неведомой силе, последний смертный приговор, выносимый не мне , но мною .

Кому? Да кому же еще, если не читателю! Да, — согласитесь вы, — весьма оригинально. До той поры, пока все экземпляры журнала не исчезнут из обращения (тираж и близость к предполагаемым жертвам небывалого мора позволяют надеяться, что на это потребуется значительное количество времени), сила будет неустанно сеять смерть и опустошение. И только автор рассказа может ничего не бояться, ибо ни один суд не примет во внимание информацию, полученную свидетелями понаслышке, — а кто, скажите на милость, сможет выступить с показаниями, основанными на личном опыте?

Но где же напечатан этот рассказ? — спрашиваете вы в опасении купить по случайности этот журнал и прочесть его.

Я отвечаю: здесь! Это именно тот рассказ, что лежит перед вами. Наслаждайтесь им напоследок, его конец — ваш конец. Сейчас, когда вы читаете эти немногие заключительные строки, на вас внезапно нахлынут ужас и отвращение, мгновение спустя вас охватит слепая, животная паника. Ваше сердце болезненно сжимается, пульс слабеет… мысли туманятся… вы чувствуете, как из вас вытекает жизнь… Вы тонете, исчезаете, еще несколько секунд, и вы сольетесь с вечностью… три… два… один…

Все!

Ноль.

Не так-то просто разыскать в хорошем американском книжном магазине книгу Джеймса Балларда, писателя, известного каждому мало-мальски эрудированному читателю научной фантастики или киноману, любителю Спилберга или Кроненберга. Поклонник SF убедится, что на специальных стеллажах, отведенных под научную фантастику и фэнтези, книги Балларда отсутствуют; знаток кино не обнаружит их и на бесчисленных полках, где по алфавиту выстроился современный литературный мейнстрим, беллетристика, или, по-английски, fiction. И лишь тот, кто доберется до куда реже посещаемого отдела literature, что по-русски следовало бы передать как Литература, обнаружит там наряду с томами Набокова и Джойса, Диккенса и Конрада несколько книг этого автора.

Из подобного местоположения можно сразу же сделать несколько выводов. Во-первых, это, конечно же, не прихоть книготорговцев, а дань мастерству писателя, в данном случае — непосредственный отклик на единодушные похвалы критиков, видящих в Балларде одного из лучших стилистов в современной англоязычной литературе (как чаще всего и бывает в подобных случаях, если кто и критикует стиль Балларда, то за излишнюю отделанность и «гладкость»), С другой стороны, безусловная почетность такого рода размещения неявно скрывает в себе и определенную элитарность писателя, заведомое отсутствие популярности у «широкого читателя», который редко подходит в магазине к полкам с достаточно постылой классикой. И наконец, подобная парадоксальность в локализации книг Балларда во внешнем, общедоступном пространстве условностей не может не отражать и неопределенность положения его произведений как в воображаемой иерархии литературы в целом, так и во внутреннем литературном пространстве.

Определенная двусмысленность заложена уже в самом литературном статусе научной фантастики как таковой (а обойтись без НФ, говоря о Балларде, просто невозможно). Мы не хотим вдаваться здесь в оживленно дебатируемую кабинетными литературоведами или же писателями-фантастами тему определения, что такое научная фантастика и как она соотносится с остальной словесностью. Ограничимся достаточно банальным наблюдением, что в современной своей форме НФ берет начало с «Франкенштейна» Мэри Шелли и после отдельных приключений в XIX веке (среди которых такие по-своему замечательные, как Эдгар По и Жюль Верн) достигает своего первого расцвета в творчестве Герберта Уэллса, в тени которого наряду со знаменитым Конаном Дойлом остались такие значительные писатели, как Олаф Степлдон, Мэтью Шил или Уильям Хоуп Ходжсон. Все эти британские авторы (хотя среди них и попадались, говоря современным языком, «маргиналы» вроде того же Ходжсона) безусловно принадлежали серьезной литературной традиции, в рамках которой их, собственно, и рассматривала критика. При этом число их, как и доля литературной продукции на рынке, несмотря на успех отдельных книг, оставалось ничтожным.

В современной своей форме, в виде массовой и общедоступной литературы, НФ организовалась чуть позже и на другом континенте — в потоке пресловутой pulp-fiction, в pulp-magazines, в которых среди бесчисленного количества средней руки литераторов печатались и такие культовые для последующих поколений авторы, как Эдгар Берроуз или Ричард Ховард. Именно эта достаточно простодушная, но энергичная, захватывающая и масштабная литература, исходно отдававшая предпочтение оптимистическим темам и жанру «космической оперы», усложнившись в идейном плане и окрепнув в отношении литературного мастерства, в первую очередь и породила к началу 50-х годов то, что понимается сегодня под научной фантастикой. Немудрено, что отголоски восходящей ежели и не к Лукиану, то уж во всяком случае к Свифту «высокой» фантастической традиции — в виде антиутопий Хаксли и Оруэлла или аллегорий К. С. Льюиса — остались при этом на обочине нового течения. Подобным его происхождением во многом объясняется и традиционно снисходительное отношение ко всему этому жанру со стороны профессиональных литературных критиков, и безоговорочное отнесение НФ к обширной области развлекательной литературы, включающей в себя также всевозможные детективные поджанры, литературу ужасов, «мыльные оперы» и т. п.