Степан Жихарев - Записки современника

Правда, Яковлев имел пристрастие к крепким напиткам или, вернее, к тому состоянию самозабвения, которое производит опьянение, 106 106 Он не знал никакого вкуса в вине и не пил его, как пьют другие, понемногу или, как говорится, с м а к у я, но выпивал налитое вдруг, залпом, как бы желая залить снедающий его пожар. пристрастие, развившееся особенно в последние годы его жизни; но зато какими прекрасными и возвышенными качествами души и сердца искупал он эту слабость! Он был умен (не говорю: рассудителен), добр, чувствителен, честен, благороден, справедлив, щедр, набожен, одарен пылким воображением и — трезвый — задумчив, скромен и прост, как дитя. Не имей Яковлев этой слабости, он, кажется, был бы совершенным; и да не подумают, чтоб все исчисленные мною качества были с моей стороны произвольным и ни на чем не основанным панегириком, — нет, я могу сослаться в том на многих живых еще людей, которые вместе со мною были очевидными свидетелями его христианских подвигов, так же как и его заблуждений. Отдать последний грош нуждающемуся человеку, пристроить бедного сироту, похоронить на свой счет беднягу, взять на попечение подкидыша и обеспечить существование несчастного ребенка, защитить в известном обществе приятеля от клеветы в предосуждение своим выгодам и все это стараться делать по писанию, втайне — вот весь Яковлев! Я не пишу его биографии и потому не хочу распространяться о делах его в подробности, но почитаю обязанностью честного человека удостоверить примерами, что этот артист думал иногда о чем-нибудь важнейшем, чем о стакане крепкого пунша. Яковлев может быть единственным исключением из того правила, чтоб актера не смешивать с человеком: он в совокупности был и актером и человеком превосходным.

Наружность его была прекрасна: телосложение правильное, рост высокий, но не огромный, благородная поступь, движения естественные: ничего угловатого, ничего натянутого. Лицо было зеркалом души его: открытый лоб, глаза светлые и выразительные, рот небольшой, улыбка пленительная; 107 107 У меня есть прекрасный портрет Яковлева, чрезвычайно с ним схожий, которым: со временем поделюсь с читателями моих воспоминаний. память имел он необычайную, орган, какого никогда и нигде не удавалось мне слышать: сильный, звучный, приятный, доходящий до сердца и вместе необыкновенной гибкости — он делал из него что хотел. Яковлев превосходен был в сценах страстных; особенно же в сценах ревности был неподражаем. Впрочем, всюду, где только был ему случай, по выражению Дмитревского, поразгуляться, то есть в ролях наиболее поэтических, как, например, в роли первосвященника Иодая, он играл всегда отлично; зато в таких ролях, как роль Те-зея и других, ей подобных, был всегда сам не свой, играл вяло и слабо, как бы нехотя и в тот день обедал сытно и выпивал стакан пуншу, между тем как в день представления любимой трагедии он мало ел и ничего не пил, кроме квасу. Так поступал он, впрочем, до 1813 г.; а после. . . но зачем говорить об этой печальной эпохе?

В нормальном состоянии своем Яковлев никогда не смеялся, был очень умерен, кроток, скромен, всегда задумчив и любил уединение. Бывало, сидит себе один на диване и читает библию, всемирную историю Плутарха или прежние сочинения Державина, которые любил страстно и называл свыше вдохновенными. С 1811 г. начал он читать Штиллинга и Эккартсгаузена и несколько раз признавался мне, что ничего не понимает. Однако ж Штиллингова «Тоска по отчизне» его заинтересовала: ему понравилось предсказание автора, что со временем Россия для всех народов будет обетованною землею и что ей одной предназначено видеть у себя начало благодатного тысячелетнего царствования Христова. 1Иногда он писал стихи, но они всегда отзывались слогом наших трагиков прошедшего столетия, хотя и заключали в себе сильное чувство и особенно заднюю мысль о той несчастной страстной любви, которая пожирала его существование. 2Это мысль, которая, как ни тщательно он хотел скрыть ее, проявлялась почти во всех его стихотворениях, даже и в шуточных, написанных им в последние годы. 108 108 Вот для доказательства несколько стихов его и, между прочим, небольшое пригласительное ко мне послание, писанное в то время 8, , как я переводил или, скорее, изводил для него «Атрея»: Не побрезгуй, Атрей, Вечеринкой моей, Я прошу; Да кутни хоть слегка: Я для вас индыка Потрошу. Выпить пуншу стакан Афанасьич Иван 108 Тут как тут! И Сергей, молодец, 172 а 17 марта 1811 года, в день именин его; последующие ше стихи относятся ко времени совершенного им на жизнь свою покушения: они, несмотря на устаревший язык, исполнены чувства и могут назваться перечнем всей его жизни. Напечатаны в собрании его стихотворений, впрочем, весьма неполном и с большими пропусками. * Дмитревский.

Но если Яковлев трезвый был тих, скромен и молчалив, то, под влиянием пуншевых паров, чрезвычайно был эксцентричен, хотя так же добр, чувствителен и безобидчив; и это эксцентричество,

И Григорий отец Оба ждут.

Но брюзгу ты оставь И себя по исправь:

В этот день Чур меня не корить,

Свысока городить Дребедень.

Если, по льду скользя,***

Не упасть нам нельзя —

Как же быть,

Чтоб с страстьми человек,

Не споткнувшись свой век,

Мог прошить?

По неволе кутнешь,

Иногда и запьешь,

Как змея Злая сердце сосет,

И сосет и грызет. . .

Бедный я!

Стой, помедли, солнце красное,

И лица не крой блестящего В хладной влаге моря синего.

Не взойдешь уже ты более Для очей моих. . .

Се врата пред мною к вечности!

Я готов в путь, неизвестный мне! Да не судит меня строгий ум:

Кто во счастии проводит дни,

Тот не знает дней несчастного!

Ах! я двух лет от рождения Был несом за гробом отческим;

На осьмом за доброй матерью Шел покрыть ее сырой землей! Горько, горько сиротою жить И рукой холодной чуждого Быть взращаему, питаему,

И на лоне нежной матери Не слыхать названий ласковых.

Пролетели дни младенчества, Наступили лета юности,

Резвой юности мечтательной;

Но — увы! на милой родине Я пришлец был мало знаемый.

*** Я расшибся, катаясь на коньках.

конечно, кроме Яковлева, никому не прошло бы даром. Так однажды, вскоре после представления «Ирода и Мариамны», пришел он к Державину, остановился в дверях его кабинета и громовым голосом произнес: «Умри, Державин! ты переживаешь свою славу!». Великий поэт не знал, что подумать о такой выходке и, приглашая Яковлева садиться, просил его объяснить, в чем дело. «Дело в том, — отвечал трагедиант, — чтоб ты, великий муж, слава России, не писал больше стихов: будет с тебя!», и вдруг, ни с того ни с другого, начал:

О ты, пространством бесконечный,

Живый в движении естества, и проч.