Степан Жихарев - Записки современника

Г и а с

К чему, о государь, ведет тебя любовь!

Я р б

Любовь?

(Приближаясь к наперснику, с возрастающим бешенствам) Нет! тартар весь яв сердце ощущаю, ;

Отчаиваюсь, злюсь, грошу, стыжусь, стонаю. . . 1. "' - 1*

Яковлев играл иначе: он входил тихо, с мрачным видом, впереди своего наперсника, останавливался и, озираясь вокруг с осанкою нумидийского льва, глухим, но несколько дрожащим от волнения голосом произносил :

С е! зрю противный дом, несносные чертоги,

Где всё, что мило мне — немилосерды боги

с горьким презрением:

Троянску страннику. . .

с чувством величайшей горести и негодования:

с престолом отдают!

Здесь только подходил к нему наперсник с вопросом: <<���Ты плачешь, государь?» и проч. Схватывая руку Гиаса, он прерывающимся от слез голосом произносил:

Плачу;

с твердостью и грозно:

Но знай, что слез своих напрасно я не трачу:

За них — Енеева ручьем польется кровь!

Последний стих Яковлев переделал сам, и он вышел лучше и удобнее для произношения. Так поступил он и с прочими своими ролями.

Я желал бы, чтоб все, так много толкующие теперь о пластике, видели этот выход Яковлева в роли Ярба: я уверен, что они отдали бы ему справедливость, несмотря на то что он бессознательно был пластичен. Того же, как произносил он стихи:

Любовь? нет, тартар весь я в сердце ощущаю,

Отчаиваюсь, злюсь, грожу, стыжусь, стонаю. . .

я даже объяснить не умею: это был какой-то волкан, извергающий пламень. Быстрое произношение последнего стиха, с постепенным возвышением голоса, и наконец излетающий при последнем слове чссшнахо» из сердца вопль — все это заключало в себе чтчьто поразительное, неслыханное и невиданное. . . Не в моих правилах хвалиться, но мне удалось на веку моем видеть много сценических знаменитостей и, однако ж, смотря на них, я не мог забыть впечатления, которое иногда в иных ролях производил на меня i так называемый горлан Яковлев; и отчего ж этот горлан в известной тираде последней сцены второго действия:

Пройду, как алчный тигр, против моих врагов,

Сражуся с смертными, пойду против богов;

Там в грудь пред алтарем Энею меч вонзая И сердце яростной рукою извлекая, . ,

Злодея наказав, Дидоне отомщу И брачные свещи в надгробны превращу!

вовсе не горланил, и всю эту тираду, в которой, по выражению Дмитревского, был ему простор поразгуляться, он произносил почти полуголосом, но полуголосом глухим, страшным, с пантомимою ужасною и поражающею, хотя без малейшего неистовства; и только при последнем стихе он дозволял себе разразиться воплем какого-то необъяснимо-радостного исступления, производившем в зрителях невольное содрогание. Между тем Плавильщиков декламировал эту тираду, употребляя вдруг все огромные средства своего органа и груди и конечно производил на массу публики глубокое впечатление; но игра его вовсе не была так отчетлива. Да и какая разница между ним и Яковлевым в отношении к фигуре, выразительности лица, звучности и увлекательности голоса и даже, если хотите, самой естественности! 110 110 * К слову о Заморе нельзя не вспомнить пресмешного экспромта В. Л. Пушкина по случаю представления на одном театре в Москве «Альзиры». «Как нравится тебе представление?», — спросил Пушкина хозяин дома. Пушкин без запинки отвечал:

Бесспорно лучшими ролями Яковлева, разумея в отношении к искусству и художественной отделке, независимо от действия, производимого им на публику, были роли: Ярба, Агамемнона в «Поликсене», Отелло, Эдипа-царя; Иодая, Радамиста, Гамлета, Ореста в «Андромахе», Оросмана и в особенности Танкреда; что ж касается до ролей Фингала, Дмитрия Донского и князя Пожарского (в трагедии Крюковского), в которых он так увлекал публику и оставил но себе такое воспоминание, то, по собственному его сознанию, эти роли не стоили ему никакого труда, и он играл их без малейшего размышления и соображения, буквально, как они были надисаны.

«Не о чем тут хлопотать! — говаривал он, — нарядился в костюм, вышел на сцену, да и пошел себе возглашать, не думая ни о чем — ни хуже ни лучше не будет; так же станут аплодировать — только не тебе, а стихам».

Здесь кстати заметить, что на всех больших театрах, на которых давались классические трагедии, для первых трагических ролей (premiers rôles) находилось всегда почти два актера: один для ролей благородных, страстных, пламенных (chevaleresques), как то: Орос-мана, Танкреда, Ахилла, Арзаса, Замора и проч., 111 111 «Алъзиру видел я, Гусмана и Замора — Умора!». а другой для таких ролей, которые требовали таланта более глубокого и мрачного, как, например: Ореста, Эдипа-царя, Манлия, Ярба, Магомета, Отелло, Радамиста, Цинны и проч. (последние роли на первом французском театре занимал Тальма, а первые играл Лафон); но Яковлев, по гибкости таланта своего, играл не только роли обоих амплуа, но и других, лишь бы они пришлись ему по сердцу, и с равным успехом представлял первосвященника Иодая и царя Агамемнона, Танкреда и Оросмана, Ярба и Радамиста. Как в этом случае, так и в других, нельзя не согласиться с неизвестным автором надписи к его портрету:

Завистников имел, соперников не знал.

Между 1809 и 1812 годами служил при театре некто Судовщиков (помнится, Николай Родионович), автор многих сатирических сочинений и, между прочим, комедии в стихах: «Неслыханное диво, или Честный секретарь». Эта комедия точно заслуживала названия неслыханного дива по своему дикому тону и изображению подмеченной верно натуры без всяких прикрас; но вместе с тем она исполнена была таких комических сцен и забавных характеров, что, видя ее на сцене, нельзя было не хохотать, особенно при уморительной игре Рыкалова, представлявшего председателя-взяточника, и

Рожественского, игравшего роль его дворника. Например, председатель учит этого дворника, как принимать просителей и о чем говорить с ними:

Пр. — Ну понял ли?

Дв. — Смекнул: ведь я тебе не ворог.

Пр. — Примолвить не забудь, что нынче сахар дорог. . .

или в сцене с секретарем, где последний просит дозволения жениться на его дочери и объясняет, что чувства любви дают ему на это право:

Пр. — Любовь и чувство, брат. . .

Прочь, прочь с механикой!

или в другой сцене, где дочь, поверяя служанке, что отец хочет выдать ее за какого-то старого богатого скрягу, описывает его так:

Лицом такой фатальный,

И стар, и крив, и пьян, и отставной квартальный.

Наконец дворник, поссорившись с служанкой, величает ее:

Эх ты, нагайская кобыла! 1

Вся комедия в таком тоне; но дело не в комедии, а в том, что этот чудак Судовщиков был отменно умный человек, страстный любитель театра и чрезвычайно верно судил об актерах. Он особенно восхищался Семеновою, когда она еще была в низшем классе, то есть проходила роли с князем Шаховским и не попала в высший, то есть на руки Гнедичу. Однажды Судовщиков приходит ко мне утром, как будто чем-то встревоженный. «Что такое произошло у вас?». — «А что?». — «Как что? разве ты не знаешь? ведь Аменаида-то наша вчера на репетиции волком завыла». — «Как завыла и отчего?». — «Ну, полно притворяться, будто и в самом деле не знаешь?». — «Право, не знаю», — «Да на репетицию был приглашен и Гнедич и явился с нотами в руках». — «Что ты говоришь, любезный! Будь это не поутру, а после обеда, так я подумал бы. . .». — «Что тут думать? Честью уверяю, услышишь сам сегодня; не узнаешь Семеновой: воет, братец ты мой, что твоя кликуша». — Я посмотрел ему в глаза, полагая, что он, имея привычку придерживаться подчас рюмочки, в самом деле не хватил ли через край. «Да что ты на меня смотришь? Поверь, что говорю правду. Вон, поди к князю, не через улицу переходить, сам тебе скажет; он в отчаянии». Я побежал к Шаховскому, прося Судов-щикова обождать меня. «Скажите, что такое говорил мне Судовщиков? Семенова воет кликушей, Гнедич с нотами в руках. . . Я, право, ничего не понимаю». — «А то, братец, что нашей Катерине Семеновне и ее штату не понравились мои советы: вот уж с неделю, как она учится у Гнедича, и вчера на репетиции я ее не узнал. Хотят, чтоб в неделю она была Жорж: заставили петь и растягивать стихи. . , Грустно и жаль, а делать нечего; бог с ними!». Я возвратился к себе и просил Судовщикова объяснить все в подробности. Он рассказал мне, что на репетиции встретил его Гнедич с тетрадкою в руках и пригласил посл}опать новую дикцию Семеновой. «Я обомлел от удивления», продолжал Судовщиков. — „Чему ж удивляетесь вы? — сказал мне с самодовольством Гнедич. — Вот, батюшка, как учить должно“,—и тут, развернув тетрадь, показал мне роль, в которой все слова были то подчеркнуты, то надчеркнуты, смотря по тому, где должно было возвышать или понижать голос, а между слов в скобках сделаны были замечания и примечания, например: с восторгом, с презрением, нежно, с исступлением, ударив себя в грудь, подняв руку, опустив глаза и п р о ч. 112 112 Я сам видел у Гнедича такие тетрадки, приготовленные для Семеновой. Я, братец, и не нашелся, что отвечать, а признаюсь, засмеяться хотелось. Зато наш Танкред разодолжил его. Гнедич, заметив, что он сидит один очень задумчив и еще натощак, подсел к нему и начал говорить ему комплименты: „Славно же вы прошедший раз играли Танкреда; я был очень доволен вами и особенно в сцене вызова. Что, если б всегда так было! Я уверен, что вам самим любо, когда вы чувствуете себя здоровым. В самом деле, стоит ли искажать свой талант, дар божий, неумеренностью и невоздержанием? Ну, признайтесь, не правда ли?“. — „Правда, — вздохнув отвечал Танкред, — совершенная правда. Гадко, скверно, непростительно и отвратительно!“. И с последним словом встав с места, подошел к буфету: „Ну-ка, братец, налей полный, да знаешь ты, двойной 113 113 Говорю: понимания, а не перенимания, ибо последнею способностью она обладала в высокой степени. ,—и, залпом осушив стакан травнику, зарепетировал сцену вызова: