Степан Жихарев - Записки современника

Однажды, как-то в конце июля 1811г., вечером сидело у князя Шаховского несколько обыкновенных его посетителей: И. А. Крылов, старик С. С. Филатьев, А. Я. Княжнин, С. И. Висковатов, П. И. Кобяков и проч. Беседа была оживленная: толковали о том о сем, разумеется, наиболее о литературе, о театре и актерах, и, между прочим, горевали о том, что Крылов потерял первое действие начатой им комедии «Ленивый». В первой сцене этого действия слуга, сочиняющий за барина письмо к его родителям, двумя стихами чрезвычайно резко обрисовал характер Ленивца:

«Ну, что ж еще писать? . .

Всё езжу по делам!». — Да, ездит уж неделю С постели на диван, с дивана на постелю; 1

читали некоторые сцены из комедии Пикара «La Petite ville», переведенной Княжниным и доставленной князю Шаховскому при стихотворном посвящении, которое начиналось так поэтически:

Любезнейший мой князь, прими сего дитятю,

Который отыскал в тебе драгого тятю,

Хотя Пикар ему был истинный отец;

Но я свернул его на русский образец, и проч.

уговаривали филатьева отказаться от бесплодного труда над переводом Лукановой «Фарсалии» в прозе и предпринять что-нибудь полезнейшее, хотя бы, например, диссертацию о Китае, который почитал он земным раем, а китайцев — образованнейшим народом в целом свете; задевали за живое Висковатова, который в своих переводах трагедий вовсе не держался подлинника и для рифм изменял не только смысл стихов, но и даже характеры персонажей; словом, досталось всем сестрам по серьгам, не исключая и самого хозйина, которому напомнили сцену в четвертой части его «Русалки» fкогда Тарабар с Кифаром вылезают из котлов, в которых кипятил их волшебник Злорад, чихают и начинают разговор тем, что один говорит здравствуй, а другой отвечает благодарствуй! Время проходило незаметно, как вдруг вошел исторический Макар 115 115 Макар и Семен, слуга Яковлева, которого наш Тальма называл С е м е н и у-с о м, в то время часто служили предметами шуток молодых весельчаков; последнему с кем-то удалось побывать на кавказских водах, и он не мог наговориться о них и забыть ни виденной будто бы им за 700 верст известной горы Шат (Эдьборус), ни кизлярского вина, которое, по его сказанию, распивали там ушатами. По этому случаю Яковлев написал ему следующую кенотафию : Под камнем сим летит Семениус великой, Кто невозмоншому служил живой уликой: Из-за семисот верст он видел гору Шат И залпом выпивал кизлярского ушат. с докладом о приходе какого-то Якова Григорьевича Григорьева. — «Ах, боже мой! — вскричал Шаховской, — я было и забыл. Как я рад, как я рад! Посмотрите, господа, какое нам бог посылает сокровище! Зови, зови скорее!». Надобно знать, что наш комик чрезвычайно легко пристращался ко всем людям, особенно же к таким, которых почитал способными для сцены и которых мог учить декламации. Вот входит Григорьев: молодой человек лет 20, пристойно одетый, прекрасной наружности и с открытою физиономиею. «Ну, что, братец, решился?». — «Давно решился, ваше сиятельство». — «А увольнение от службы получил?». — «Нет еще, но обещают скоро уволить». — «Да, похлопочи, любезный, пожалуйста, похлопочи; август на дворе, в школе начнутся спектакли, а тебе надобно сначала поиграть в школе, чтобы попривыкнуть к лампам; да почитай-ко что-нубудь из тех ролей, какие ты знаешь. Роль Тверского я слышал: нет ли другой?». — „Разве прикажете из роли Полиника, сцену с отцом?“. — «Прекрасно, валяй! а вот Семен Семеныч и Эдипом будет, чтоб тебе знать к кому обращаться».— И вот переводчика Лукановой «Фарсалии» поставили противу Григорьева чучелою Эдипа. Молодой кандидат на звание актера, ни мало не конфузясь, вышел на середину комнаты и хотел было начинать роль свою, как вдруг князь Шаховской, остановив его, закричал: «Подайте чистую простыню!». — «А на что тебе простыня?», — отозвался глубокий контральт из ближней комнаты. — «Нужно, нужно; подайте скорее!». Простыня была принесена, и князь нарядил Григорьева греком не хуже тогдашнего костюмера Бабини. — «Это для того, любезный, чтоб видеть, как будешь ты действовать в костюме. Ну, теперь начинай». Григорьев начал:

И так, я осужден на вечные мученья,

И так не должно мне надеяться прощенья! и проч.

и продекламировал всю эту тираду ясно, вразумительно, голосом твердым, без излишней горячности и соблюдая нужную постепенность; а при стихе:

Твой кающийся сын падет к твоим ногам,

бросился к ногам Филатьева очень ловко, не путаясь в простыне, которою был окутан, и последующую тираду:

Чтоб, чувствия свои ко мне переменя, и проч.,

проговорил, усилив голос и еще с большим одушевлением, чем прежнюю, словом, декламировал так, как иногда не удается иному и опытному актеру.

«Хорошо!», — вскрикнул восхищенный князь Шаховской; «Хорошо», — повторили хором все присутствующие, кроме Крылова, который никогда не увлекался и, вместо всяких возгласов, только спросил Григорьева: «А что, умница, ты учишься у кого-нибудь?».— «Никак нет-с»,—отвечал молодой человек. «Ну, так и подлинно бы, князь, поскорее им заняться, а то, пожалуй, еще и с толку бьют». Князь Шаховской просил Григорьева настоятельнее хлопотать о скорейшем увольнении от должности, а между тем поручил ему выучить некоторые роли для школьных спектаклей, как то: Лаперуза, Влюбленного Шекспира, Солимана в «Трех султаншах» и несколько других в комедиях, в том убеждении, что ничто так не развязывает молодого актера и не приучает его к естественности, как игра в комедиях. Крылов заметил, что после школьных спектаклей всего бы лучше на Большой театр выпустить его в какой-нибудь ничтожной роли, но в таком костюме, который бы пристал к нему, хоть бы, например, в роли Видостана в двух первых частях «Русалки». Князь согласился с замечанием и, отпуская Григорьева, пригласил его ходить к нему, ежедневно по утрам, с тем что он будет проходить с ним все роли. «Да пожалуйста, братец, — примолвил он, — не очень слушайся дурных советников, а пуще всего заруби себе на нос, что если наградил тебя талантом бог, то развить его ты должен сам постоянным трудом и прилежанием. Читай и учись».

Этот Григорьев впоследствии был — актер Брянский. 1

По выходе Григорьева стали толковать о новом приобретении для русской сцены, и князь Шаховской, по обыкновению, не в состоянии был удержаться от своих фанатических восторгов: «Да, это сущий клад, сокровище! Вот увидите, что из него выйдет». — «А выйдет то, что бог даст, — сказал хладнокровный Крылов, — только с этим талантом надобно поступать осторожно; мне кажется, первые два три года не должно бы давать ему ролей слишком страстных: не мудрено привить фальшивую дикцию и приучить к неумеренным и неуместным возгласам по обязанности. Этот поддельный огонь спалил не одного молодца на сцене. Малой читает мастерски, слова нижет как жемчуг, да надобно подождать, чтоб он их прочувствовал. Заставь-ка его выучить роль Тита или Тезея и пусть его себе разглагольствует, пока не созреет для ролей страстных; Полиника сыграет он и теперь лучше Щеникова но рано и опасно вверять ему такие роли». К слову о Полинике А. Я. Княжнин сделал очень смешное замечание: «Знаете ли, господа, отчего трагедия „Эдип* имела такой неслыханный успех на театре?». — «Разумеется, оттого, — подхватили все собеседники, — что она прекрасно написана и что Шушерин был в ней превосходен». — «Не угадали, — сказал Княжнин, — оттого, что на сцене видели первую трагедию, в которой был наперсник один, а по штату нёобхо-димо иметь двух, не говоря о наперсницах». — Все засмеялись. «Что ж вы смеетесь? — продолжал Княжнин, — я, право, полагаю, что если б можно было составить трагедию совсем без наперсников, то она бы еще больше успеха имела». — «Как будто бы таких трагедий и нет? — возразил Шаховской, — а „Гофолия*? а „Магомет*? а „Поликсена*? а все трагедии Альфиери? да и в моей „Деборе* наперсников нет. Можно, пожалуй, и не выводить на сцену официальных персонажей, называемых наперсниками, confidents; но тогда и заставь, как Альфиери, главных своих персонажей говорить самих с собою. Как ни велик талант Альфиери, а трагедии его все-