Степан Жихарев - Записки современника

самые лошади те же; впрочем, ко всему присмотреться можно, даже со временем и к жизни. Nil admirari. Это, может быть, и очень покойно, но чтоб весело было — не думаю.

В палатке Е. Е. Ренкевича дым коромыслом: весь город, начиная от губернатора и обер-полицеймейстера до вральмана Бородулина. Кушают мороженое, пыот шампанское и закусывают бисквитами. Не токмо всякому приходящему, но и мимо идущему предлагается чашка чаю, рюмка вина или какое-нибудь лакомство. Палатка Ренкевича точно приемная трапеза какого-нибудь древнего болярина: милости просим всякого без разбора.

Ренкевич сказывал, что тесть его, Пашков, великий охотник до разных редких птиц, получил недавно из Англии пару черных лебедей, которые в самой Англии считаются еще редкостью; они привезены чуть ли не из Австралии, а теперь плавают по садовому пруду против дома Пашкова на Моховой, 1где всякий день можно их видеть. Завтра непременно взгляну на них.

Мамзель Соломони-старшая, которая так хорошо играет на скрипке, выходит замуж за известного каретника купца Петрова, который получил недавно золотую медаль на голубой ленте, мимо всех медалей низшего класса. Что сделал этот Петров и какие оказал услуги — это для меня покрыто мраком неизвёстности, но знаки только, что он будет иметь хорошенькую, умную и талантливую жену и что я буду пировать у него на свадьбе, потому что все Соло-мони меня приглашали. Младшей я не советовал бы выходить замуж, чтоб не потерять прекрасный, редкий талант, который требует еще развития, а оно едва ли возможно при домашних хлопотах и заботах супружеской жизни.

Я уверен, что старшую сестрицу через год мы не узнаем: забудет скрипку и фортепьяно, обопьется чаю, растолстеет, обленится — и мамзель Соломони поминай, как звали! Итальянская Сильфида, превратится в жирную купчиху.

6 мая, воскресенье.

Сейчас со скачки. Скакали восемь лошадей; выиграл рыжий жеребец Витязь, принадлежащий Мосоловым и собственного их за-

14*

вода. Славная лошадь, от Юби. По окончании первого гита, когда стали взвешивать ездока и обтирать лошадь, граф Орлов сходил с эстрады и долго любовался победителем. После перескачки, которую Витязь опять выиграл легко, граф Орлов подозвал к себе Мосоловых и поздравлял их. Сказывали, что он только с ними держит заклады на деньги, с другими же охотниками бьется на одни калачи. Братья Мосоловы очень умные люди, знающие охотники и ведут дела свои аккуратно. И в этот раз цыгане также пели и плясали, а напоследок был и кулачный бой. Победителем явился курятник из Охотного ряда Сычов, с трех ударов уничтоживший своего противника. Ему накидали денег чуть не полную шляпу и поили вином, но и побежденный не был забыт: достались и ему пригоршни две серебряных рублей. Князь Хилков, секретарь скачек, сказывал, что цыгане записаны были прежде крепостными крестьянами графа Орлова и единственно его попечению обязаны были тем, чем теперь сделались, а до того времени были, как и все кочующие цыгане, просто, гадки. Граф, по возвращении уже из чужих краев, даровал им свободу и записал в мещане.

8 мая, вторник.

Нынешнею ночью был такой мороз, что хоть бы в октябре. Думаю, что пострадают все фруктовые деревья, и Москва останется без яблок, груш и вишень.

Вчера ездил в русский театр. Давали «Наталью, боярскую дочь» Глинки. Я скучал и зевал: никак не могу привыкнуть к этим драмам, взятым из повестей Карамзина. Эти повести сами по себе восхитительны, а на сцене до крайности утомительны и скучны. Отчего же? — право не понимаю. Кроме неискусства переделыва-телей, должна быть и еще какая-нибудь другая причина. И «Лиза» Федорова скучна, а «Наталья», по-моему, еще скучнее. 1Персонажи все на ходулях, несут такую пошлость, что мочи нет. Какой-то острослов попотчевал автора эпиграммою”, которую повторяют все, хотя она вовсе не задорна:

«Наталью» видел ли? — Изрядная новинка.

— Фарфор или фаянс? — О, нет, простая глинка.

Я небольшой охотник до эпиграмм, но не люблю и ничего неестественного и напыщенного, не люблю этих сценических проповедей, которые никого не трогают и не исправляют. Вот, например, так драма «Отец семейства», в которой так превосходен Померанцев. Нравоучение проистекает из действия и потому трогает и врезывается в душу; морализовать на сцене бесполезно: не будешь моралистом лучше Соломона и Сираха. Кто захочет учиться, тот будет читать их, и нашим драматургам и во сне не мечталось такого знания сердца человеческого.

14 мая, понедельник.

Сегодня опять скачка. Как ни хочется видеть ее, но я не поеду. Петербургские гости мои прибыли и завтра отправляются в Липецк, а сегодня повезу их в немецкий театр, на котором дают маленькую оперу «Der Schatzgräber». После спектакля иллюминация в саду, воксал и бал.

Иван Николаевич проехал на-днях, а длинный Иван Кузьмич давно уже распоряжается на водах. Я выеду дней через десять в деревню, а оттуда вместе с своими в Липецк. Альбини сказывал, что определение мое последует непременно чрез месяц, ц много, недель чрез шесть. Эйнбродт хлопочет, и тесть его, почтенный гасконец Лабат, не дает ему покоя. Добрые люди! К 10-му будущего месяца пришли мне в Липецк одного Дурака, какого хочешь — для меня все равно, а за это вот тебе вчерашний анекдот.

Алябьев, поссорившись за картами с Яковлевым, вызвал его на дуэль. «А на чем ты хочешь драться?», — спросил последний. «Разумеется, на саблях», — отвечал Алябьев. — «Не могу». — «Почему же не можешь? Я обижен и имею право назначать оружие». — «Воля твоя, не могу». — «Ну так на шпагах». — «О, ни за что не могу! Я наследовал от короля Иакова I, от имени которого фамилия моя происходит, врожденную антипатию к обнаженному оружию и не могу смотреть на него». Все засмеялись, Алябьев также — и шампанское примирило противников.

18 мая, пятница.

Вот последнее мое донесение и последние сплетни из Москвы. Не хотелось и пера брать в руки, а пришло время ложиться спать, так и потянуло к конторке написать тебе несколько строк. Альбина сказывали, что в Петербурге только и разговоров, что о войне, и думают, что фельдмаршал. граф Каменский будет начальствовать войсками. В петербургском обществе господствует самый воинственный дух и явное нерасположение к французам. Это заметно, кажется, еще более здесь. Те охотники до новостей, которые не разъехались еще по деревням, бегают, рыщут и толкуют о каком-то проекте для составления многочисленной армии. Я слышал, что все отставные генералы и офицеры, бывшие некогда в походах и сражениях, будут приглашены вступить опять в службу. И. И. Дмитриев утверждает, что государь не допустит Россию до унижения и во что бы то ни стало начнет новую борьбу с Наполеоном, но, впрочем, говорит: «Заботиться не о чем: нужна только доверенность к правительству». Он советовал мне заняться в деревне чем-нибудь серьезным. Я сам давно об этом думал и решился приступить к сочинению трагедии. Сюжет у меня есть: из истории древних персов. Имя героя громкое — «Артабан». Иной насмешник превратит его в барабан, но к этому готовиться должно, и насмешек не избежишь. Впрочем, надобно точно написать что-нибудь путное, чтоб было с чем приехать в Петербург. Рекомендательных писем у меня будет немного, и те, которые на них вызывались прежде, вероятно, откажутся, когда придется приняться за перо. Но пусть будет, что будет: во всяком случае лучше надеяться на себя. Петр Иванович радуется моей решимости и уверяет, что трагедия выйдет превосходная. Добрая душа! Он не может привыкнуть к мысли, что мы скоро расстанемся, и в случае если б я должен был ехать в Петербург один, то непременно хочет проводить меня и пожить со много хотя недельку в новом городе.