Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

И, кстати, не будь у него такой особенной памяти, Иван Петрович не стал бы тем, кем он стал.

И, кстати, о том, как начиналась его жизнь, известно в первую очередь благодаря этой памяти. Ведь от семейного архива, собранного его отцом, Петром Дмитриевичем, уцелел, собственно говоря, только один листочек с записями, сделанными по фамильной надобности, когда отец готовил бумаги для сенатского департамента герольдии — на семьдесят третьем году жизни с очередной наградой он получил право на потомственное дворянство и заготовил сведения о прямом своем потомстве — с датами рождения всех десятерых детей и кончины пятерых из десяти: трое умерли во младенчестве, один — восьми лет, один погиб на двадцать пятом году от роду. И — что уж точно — эти выписки сделаны не из церковных книг, ибо в книгах обозначались только год, месяц и день, а в листочке указаны даже часы и минуты рождения. Так и стало известно, что Иван Петрович родился не просто 14 сентября 1849 года, а вот именно в 9 часов 35 минут того утра. И напрашивается мысль о летописи важнейших семейных событий, какую мог вести отец, Петр Дмитриевич, заняв под это церемонное дело добротную тетрадь в клеенчатой или даже в кожаной обложке. Вскоре объяснится, почему неведомо точно, вел ли Петр Дмитриевич такую летопись или не вел и какая была обложка. Но это подходит ему по складу. Священник Павлов был, рассказывали, ценитель словесности — книг, высокой беседы, эпистолярного общения, а проповеди его Рязанская консистория даже издавала как образцовые. И он любил, рассказывали, сидючи в своем кабинете за своим простым, всего об одном ящике, письменным столом, обитым черной клеенкой, писать письма — особенно на меднозвучной латыни, которую в свое время, пока дожидался после семинарии прихода, он даже преподавал в духовном училище.

«Amabillime mi fili, quamudeo videre te progredi via cognitionis», — выводил он своим твердым, довольно красивым почерком. («Возлюбленнейший мой сын, как не радоваться мне, видя твои успехи на путях познания».)

Или еще: «Amabillime mi nepos» («Возлюбленнейший мой племянник») «…item felix sum cognitus te pecunias meas ad tempus accepisse» («…также я был счастлив узнать, что деньги от меня тобою получены вовремя»), — так он писал, благо сыновьями и прочей родней бог его не обидел. Кроме своих детей три племянника воспитывались в его доме, а всем племянницам он справлял приданое, как самый преуспевающий в своем роду.

Хотя господь и устроил мир так, что человеку, каждому, точно пчелиной личинке в сотах, даже в своем сословии определена была ячейка, все-таки Петр Дмитриевич, сын дьячка из села Кривополянье, что под Раненбургом, да внук тамошнего же дьячка, да тамошнего же давешнего пономаря из крепостных правнук, из своей ячейки выломился. Вытерпел двенадцать лет голодного бурсацкого казенного кошта, розог и прочего. Не сломился, не смялся, — напротив, несколько затвердел, а главное, обрел любовь к умственным занятиям, веру в правду — как он ее понимал — и буйную жажду деятельности.

Будто юная цикада, которая сбрасывает с себя личиночью шкурку даже с роговицей глаз, он оставил в прошлом оболочку деревенщины бурсака, настороженного и вечно голодного. На нем уплотнилась кожица лучшего семинарского выученика, любимца педагогов, записного эрудита по части древних языков и гомилетики — теории проповеднического красноречия, убежденного, что он должен занять в церковном мире только то место, которое стоит его энергии и талантов. Не стал ради хлеба едина хоронить себя в сельском приходе. Не пошел на диаконскую вакансию в городской церкви. Год перебивался неведомо чем, но дождался и добился места учителя, а потом — архипастырского благословения на венчание с сиротой иерея Успенского и — во «взяток за нею» — получил ставленную грамоту на приход церкви Николы Высокого в самой Рязани. Хоть приход и окраинный — за церковной оградой начинались тогда обывательские покосы, — но из тысячи семисот приходских душ более трети — из семей купеческих, дворянских и военных; и были еще в приходе казенные заведения, при которых были духовные должности. Тестенька покойный ни одной не занимал — не ладил с начальством — и даже скуфью в награду не выслужил, но Петр-то Дмитриевич сразу принялся черпать из нетронутого кладезя, преуспел и шаг за шагом, благодаря трудам своим, достиг всего, чего можно было достичь в белом духовенстве.

…А сын его со временем не просто выломился из ячейки, отведенной по вековечным устоям. Он улетел в другой улей. В другой мир. И остальные сыновья за ним потянулись.

И вот ведь обида какая!

Папаша Петр Дмитриевич, как и полагалось ему по должности, постоянно, красочно и подробно говорил в проповедях о бренности всего человеческого. Но сам он никакой поправки на вышеупомянутую бренность не вносил ни в одно из собственных дел. Напротив, был совершенно неравнодушен к признанию своих заслуг и заслуг и талантов своих детей. Всячески стремился сохранить память по себе в земной жизни. Тщательно собирал разные бумаги, письма и, конечно, письма сыновей и хранил их табели, а тетради с семинарскими сочинениями, особенно Ивана, хранил вместе с изданными и неизданными своими проповедями. Все это, конечно, не могло уместиться в единственном ящике его письменного стола и занимало в кабинете целиком особый шкаф. (Семейная летопись, если он ее вел, хранилась бы в нем же.)

И, увы, весь этот архив, и разные другие семейные реликвии, и его набедренники и камилавки — знаки протоиерейского сана, не без треволнений под старость Петром Дмитриевичем полученного, и другие награды — наперсные кресты за пожертвования на девиц-сирот духовного звания и за обращение в православие шестидесяти двух иноверцев еврейского, магометанского, лютеранского и старообрядческого законов, и знаки ордена святой Анны 3-й и 2-й степеней за службу увещевателем при городской полиции и тюремном зáмке, и еще — давшие ему право на дворянство ордена святого Владимира 4-й и 3-й степеней за многолетнюю службу по военному ведомству, духовником при арестантской роте и при инвалидном батальоне, — все это вместе со шкафом, где Петр Дмитриевич их держал, и со шкафом, где хранились многолетние комплекты «Рязанских епархиальных ведомостей», «Губернских ведомостей», «Московских ведомостей» и комплекты «Нивы» с приложениями классиков, и другие книги и журналы, которые он читал и любил и которые читали в детстве сыновья, и рояль, на котором дети один за другим долбили бессмертные упражнения Ганона и бренчали неизбежную «Молитву девы», и настенные фотографии в латунных рамках, и музыкальный ящик, игравший при гостях «Не белы то снеги во чистом поле», и деревянный умывальник с педалью, и прочая домашняя мебель и утварь, вместе с домом, где она стояла, — все погибло в пламени пожара среди солнечного сухого августовского дня 1901 года.