Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

А из четырехлетия, проведенного Иваном Петровичем в училище, вот что важно.

Очутившись в тамошнем суровом мальчишеском обществе, сытенький и заласканный Иван Петрович сразу сильно выделился среди одноклассников зазорной дисциплинированностью. Стараниями крестного и родного отцов ему был привит вкус к богословской премудрости и ко всякого рода словесности. Он внимательно вслушивался во все, что несли с кафедры учителя, и, конечно, раздражал этим великовозрастных балбесов второгодников с «камчатки». В разрядных списках учеников училища и семинарии, которые в конце каждой учебной трети печатались в «Рязанских епархиальных ведомостях», он стал занимать первые места в своем классе. К тому же он был на особом счету у начальства — его папаша ревизовал от консистории экономические дела заведения. Ивану Петровичу розги не доставались, а другим доставались (его кузен, телепень-второгодник Феденька был высечен даже в день своих именин — за святого Федора Тирона, покровителя стражников и полицейских). Зато папаша излишней своей предусмотрительностью создал повод для особых насмешек над сыном: он из экономии велел сшить Ване и Мите долгополые мундирчики не из нового казинета, а из своих старых ряс. И даже спустя десятилетия однокашники поминали, из чего была пошита форма у сына столь известного, столь преуспевающего священника — одежда одного из лучших в классе учеников, записного книгочея, будущего профессора, академика, тайного советника, нобелевского лауреата, патриарха мировой физиологии. Классика. Гения!.. И пока он не обрел своих будущих высоких степеней, обитатели «камчатки» жаждали задать ему перцу, «показать Москву», угостить его «щипчиками». Правда, Митя, если видел, что на старшенького нападают, вступался с отчаянностью уличной дворняжки. Но всегда нуждаться в чужой защите — это ж признавать, что ты слабей других, хуже других.

Его отец если играл в «дураки» с сыновьями и мальчишками-пансионерами, то, проигрывая, ужасно кипятился, кричал, швырял карты и заставлял играть еще кон и еще, пока не выйдет полным победителем. И он сам точно так же неистовствовал при проигрыше — неважно, в «чижика», в городки или в те же «дураки». А однажды он забрался на дерево так высоко, что сам не мог с него слезть, но, не желая нипочем выказать свою слабость, просидел на макушке чуть не до ночи, отзывался на оклики одним пыхтением и, лишь исчерпав все духовные ресурсы, заревел там, на дереве, от досады — его снял дворник. И когда ходили по грибы, ему непременно нужно было добыть сто один гриб . Он мог извести всякого, с кем шел, но нипочем не хотел возвращаться, не достигнув заветного числа. Таскал всех за собой. Оставался даже в одиночестве, но своего достигал. (Эта привычка набирать обязательно не меньше, как сто один гриб , засела в нем до последнего хождения по грибы — уже в старости.)

В их доме слабость не ценилась. У них ценились другие достоинства. Достоинством было добиваться, как отец, положения и уважения, на зависть иным-прочим. Достоинством было нести, коль выпало, свой крест, не ропща и не жалуясь, как несла его тетенька Марья Ивановна, мамашина сестра. Вот жила она с дочерьми, брошенная мужем, в разваливающемся доме при церкви. Весь достаток — плата от постояльцев. Свою кормилицу корову и ту соломенная дворянская вдова сама пасла на лугу за церковью. И ни единой жалобы, — напротив, настоящее ли горе случилось в благополучном сестрином доме или Варварушка просто свалилась в мигрени оттого, что горничная расколошматила вазон с любимой розанелью, Марья Ивановна вмиг прибежит помочь, утешить, успокоить, утихомирить. Вот оно, достоинство!.. А кто был предмет особой отцовской гордости?.. Дядя-богатырь Иван Дмитриевич-младший, царствие ему небесное (у отца было два брата, и оба — Иваны). Первый на всю Рязань кулачный боец, любимец публики из купцов, солдат и, натурально, духовенства. Его уже и в сан положили, он все равно выходил драться. И убили-то его в свалке на льду Трубежа подлым приемом, потому что в честном бою никто не мог одолеть.

Так какую же при таком боевом семейном настроении Ивану Петровичу избрать линию?.. Помучился, переломил себя и стал давать сдачи. И удивил обидчиков: мускулы-то у него оказались крепкие. Да и Митя по-прежнему возникал рядом, и еще двоюродный братец Федя. И в училище сложилось твердое общественное мнение, задирать компанию братьев Павловых себе дороже.

Вскоре в этот клан вошли и другие лица, но клану было суждено просуществовать в Рязани и в Петербурге еще два десятка лет как раз под именем компании братьев Павловых . Вожаком, лидером в ней сделался Иван Петрович. И лидерство его всегда зиждилось не на грубой, а на интеллектуальной силе. Хотя мальчишкой он и решился отстаивать право на собственную линию поведения общепринятым способом, в нем на всю жизнь сохранилось еще в детстве усвоенное отвращение к насилию, которое на склоне лет он назвал воплощением межживотных отношений , позорных для человечества. И это в нем шло не от семинарского воспитания, а от того ощущения достоинства каждой человеческой личности, которое культивировали тогда все мыслящие люди России.

Заметим: Иван Петрович и в тринадцать-четырнадцать лет умел слышать не только голоса, вещавшие то, что считалось в тогдашнем мире незыблемыми истинами, но и голоса еретические, посягающие на святая святых. Один из таких голосов время от времени раздавался в их доме на Никольской и принадлежал второму брату отца, тоже Ивану Дмитриевичу. Об этом своем дяде Иван Петрович мягко заметил в воспоминаниях: он « оставил по себе во мне яркую память ».

Старший Иван Дмитриевич, кончив курс прежде братьев, получил приход в хорошем селе. Устроил хозяйство. Народил детей. И, увы, стал попивать. И вдруг случилась беда: в его селе на кладбище стали по ночам восставать из могил покойники в белых саванах. По одному. То из одной могилы, то из другой. Идет одинокий путник, и вдруг на него из тьмы с хохотом такая страсть — люди чуть с жизнью не прощались. Отца Ивана уж и литии просили служить на могилках, чтоб мертвецы успокоились, — ничего не помогало, пока несколько отчаянных парней, тайно на кладбище спрятавшихся, не дождались, чтоб очередной покойник, восстав из земли, кинулся на одинокого прохожего. Они поймали привидение, вытряхнули из савана и опознали в нем своего же сельского батюшку отца Ивана, притом не очень даже пьяненького.

Ивана Дмитриевича, конечно, побили. Донесли становому. Донесли благочинному. Последовали архипастырские кары — лишение сана, ссылка в монастырь, суровые епитимьи, а по выходе из узилища определение в пономари той же самой церкви, — и ничего не подействовало. Он продолжал богохульствовать. И даже угроза потерять уже пономарскую должность — какой-никакой, а все-таки кусок хлеба — его не остановила.