Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Все, что дозволено в семинарии Смарагдом, — в духе времени. Шестидесятые годы только начались. О них будут вспоминать как о годах надежд, о времени реформ, и слова «реформы» и «шестидесятые годы» даже станут как бы синонимами, а потом получится, что, вопреки календарю, «шестидесятые» закончатся на 1866-м. Реакция их обрубит, приостановит реформы и примется усекать уже сделанное. Но все это еще впереди. А пока что просветительные идеи в ростиславовском духе проповедовала вполне благонамеренная столичная газета «День». Сам редактор «Дня» Иван Сергеевич Аксаков писал статьи против старой, казенной семинарской педагогики, которая «душит свободное и благое развитие мысли и сердца и губит нередко в самом начале столько дарований и прекрасных наклонностей». Писал, что духовная школа пополняет образованный класс людьми от самой почвы народной и обязана поддерживать любые таланты, к чему бы они ни были по природе направлены — к пастырской деятельности, к просветительской, к коммерческой или к ученой, ибо эпоха «великого царского слова СВОБОДА» — так было принято называть ее в газетах — требует деятелей способных и энергических.

В каждой епархии, в каждой семинарии дело шло или не шло по-своему. Перечень новшеств, введенных в Рязани, следует дополнить еще одним, важным. О нем написал в 1904 году сам Иван Петрович:

«Вообще в семинарии того времени (не знаю, что потом) было то, чего так недоставало печальной памяти толстовским гимназиям (и теперешним, кажется, тоже), — возможности следовать индивидуальным умственным увлечениям. Можно было быть плохим по одному предмету и выдвигаться по другому, и это не только не угрожало вам какими-либо неприятностями, до увольнения включительно, а даже привлекало к вам особенное внимание: не талант ли?»

Порядок этот был предназначен, чтобы в учениках легче могли проклюнуться и расцвести естественные задатки новых Платонов и Невтонов. И когда речь шла о подлинном таланте, право, он был уместен.

Иван Петрович, например, не приобрел вкуса к математике, которую ему преподавал, увы, не Глебов, а кладбищенский священник Харлампий Романский. И еще с одной дисциплиной дела шли совсем худо — с нотным пением, ибо у Ивана Петровича совершенно не было музыкального слуха. Еще когда отец принялся готовить его к училищу, ему пришлось усомниться, выйдет ли из сына мало-мальски приличный священнослужитель. Ведь литургия — не что иное, как музыкальная мистерия о жизни и страстях Иисуса. Чтобы мистерия прозвучала как надобно, ее исполнителю-священнику если и не оперный голос, то уж слух-то нужен обязательно. А у Ивана Петровича и с годами мало что переменилось: сколько ни возились с ним регенты, он непременно рушил в хоре сложный лад фригийского или лидийского многогласия. И когда на святки семинаристы ходили ряжеными по домам славить, его брали с собой за компанию, но с уговором петь неслышно .

Но вот поскольку он был силен в других предметах, а в этих двух дела шли неважно не по лености, а от отсутствия склонностей к ним, то это даже не отразилось в его табелях. Там во всех графах стояло: «Прилежания весьма ревностного, успехов отлично хороших», лишь в худшем случае «очень хороших». И правление семинарии постановило занести имя Павлова Ивана в «Книгу успехов».

Он немало заставил погадать своих учителей, куда же все-таки обращен его талант.

Сначала увлекся греческим языком. Сыграли ли в этом роль пристрастия его отца — неизвестно, но обаяние Орлова — наверняка.

Он корпел дома над Аристотелем и над подлинными текстами евангелий, и папаша Петр Дмитриевич и архимандрит Афанасий, его крестный, очень радовались такому направлению — заправский богослов, да и только: быть ему в духовной академии!..

При этом Ивана Петровича ничуть не смущало и даже раззадоривало, что в «звук умолкнувшей эллинской речи» из всех в классе вслушивался он чуть ли не один-одинешенек. В компенсацию за это после орловских уроков он напоказ повторял им самим сочиненную и ему самому очень нравившуюся сентенцию:

— Если боги есть, то они говорят только по-гречески!

А будущим приходским батюшкам, равно как и многим будущим деятелям иных полезных сфер, тяжкие аористы, гекзаметры и подлинные тексты были нужны поистине «как попу гармонь». Пол-урока под партами в карты дулись, хорошо, не очень шумели, чтоб отца Феофилакта не обидеть.

Орлова любили. Он на деле признавал за учениками право увиливать от его предмета — лишь бы нашли свой настоящий интерес! Зато он то и дело на пол-урока отклонялся от собственно языковой материи и начинал (по-русски, конечно) рассказывать об Элладе и Риме — о Перикле, Сократе, Муции Сцеволе и Гракхах — и рассуждать о верности долгу и стоицизме. Еще император Николай усвоил роль этих образцов для якобинца иноземного и ниспровергателя отечественного: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес, а здесь он офицер гусарский», — и изъял греческий язык с его литературою из гимназической программы. Но из семинарий не изъял, упустил. Вот Феофилакт Антонович и воспевал на античные мотивы правду, нелицеприятно говоримую в глаза и власть имущим, и разъяренной толпе. Воспевал гражданское мужество и нравственную чистоту. И было видно, что это его подлинный «modus vivendi» [16] Образ жизни, жизненные принципы ( лат. ). : Орлов перед начальством не заискивал и наживал неприятности, постоянно защищая ученические интересы и самих учеников. «Высокий идеальный тип», — написал о нем Иван Петрович.

И как раз гражданственные мелодии Орлова поспособствовали тому, что Иван Петрович в духе времени повернулся от древних текстов к текстам современным. В те дни стар и млад спорили о пользе общественной деятельности, о путях, для нее открытых «великими реформами». Без высоких слов о служении общественному благу не было ни газеты, ни журнала. Сам Михаил Никифорович Катков и тот помещал еще в своих изданиях статьи о высочайше дозволенных успехах земских начинаний.

Что только не обсуждалось! Взаимное обучение и гражданский брак. Общественные библиотеки и воскресные школы. Теории разумного эгоизма и «чистого искусства», женское образование. Столичные нигилисты, их общежития, их артельные переплетные и швейные мастерские, через которые они хотели распространить социализм.

Обсуждали, ниспровергали, утверждали — кто сомневаясь, кто захлебываясь от злости, кто восторгаясь — чиновники, священники, деятели, бездельники, гимназисты, семинаристы, адвокаты, даже трактирщики и компетентные жандармские офицеры.

Обсуждали в собраниях, в заведениях, на прогулках и дома, за столом с закусками, за пустым чаем, из любви к праздной болтовне, из жажды настоящего дела, кто жарко, кто с благоразумной осторожностью, кто со специальной памятливостью.