Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

И представлялся государь неусыпно думающим о каланчах, девицах, верблюдах и вьючных ящиках, обложенным отчетами пенсионных касс и указами о производстве, исключении и награждении верных своих слуг, прямо из-под пера отправляемыми в самую верную ему газету, в таком количестве, что для потрясающего известия относительно покушения на его неприкосновенность место нашлось лишь на второй ее странице.

Там, рядом с объявлениями о продаже в книжных магазинах Глазунова, Ушакова и Салаева, сочинения Корша «Мир насекомых», о переводе поликлиники доктора Леманна в Газетный переулок и о семейном танцевальном вечере для господ членов артистического кружка (по 1 рублю серебром с персоны), и звучал, наконец, вопль, полный содрогания и благоговения:

«С нами Бог! С нами Бог! С нами Бог!

Какую весть принес нам нынешний день… Весть ужаса о нечестивом злоумышлении на драгоценнейшую для России жизнь, на жизнь ее Царя Освободителя!..»

И тут уж сразу четыре пространных корреспонденции из Петербурга одинаковыми словами описывали все, что произошло у решетки Летнего сада. Корреспонденции разнились лишь редакцией слов, произнесенных царем и стрелявшим человеком, да деталями описании торжественного царского выхода в Зимнем дворце, где был представлен двору и офицерам лейб-гвардии царский спаситель — «один из тех миллионами считаемых людей, которым Александр II дал свободу», шапошник из костромских мужиков, что толкнул руку, нацелившую пистолет. Далее газета извещала о манифестациях в театрах, во время которых выносили на сцену царский портрет и пели гимн. О благодарственных молебствиях с торжественным поднятием святых икон — Казанской и Иверской. О скором издании стихов Некрасова в честь верного шапошника и о приеме кондитерами С. Сиу и К°, что на Тверской в доме Варгина, заказов на пирог имени новоиспеченного дворянина Осипа Ивановича Комиссарова.

И лишь засим шли публицистические рассуждения о том, кто направлял руку злоумышленника. О том, кто стоит за его спиною .

Этот вопрос надолго стал главным для «Московских ведомостей». Им занимался сам редактор Михаил Никифорович Катков. Вскоре было объявлено о связях Каракозова с сообществом московских нигилистов — тех, кто насаждали артельные мастерские и распространяли книжечки про естественные науки. И Михаил Никифорович требовал искоренить зло, дабы все противоправительственные направления исчезли навсегда, а в рязанской полиции, где иерей Павлов по совместительству исправлял должность увещевателя, стало известно о мерах, предпринимаемых по искоренению, — об арестах в Москве, в Петербурге, в провинциях, в том числе и у них в городе. Сажали молодых и старых, чиновников и офицеров, мировых посредников и мужиков, князей и мещан, литераторов и женщин, даже совершенно юных девушек, — достаточно было, чтобы имя оказалось упомянуто в письме, отобранном у лица, уже арестованного. Дошел слух, будто граф Муравьев, глава особой следственной комиссии, уже повелел заготовить сорок виселиц и шестьсот гробов, — очень на него похоже. В Петербурге закрывали журналы. «Неверные звуки» некрасовской лиры не спасли: «Современник» скончался, «Русское слово» умолкло. В Рязани своих журналов не было, пришлось ограничиться одним запрещением благонамеренных лекций Ростиславова, на которые уже ходили и Павловы-младшие.

Петр Дмитриевич тоже стал принимать меры, — как всегда, одновременно и в своем приходе, и в доме.

В приходе, дабы поднять патриотические и верноподданнические чувства паствы, он затеял сооружение часовни «в память чудесного спасения Государя Императора 4 апреля 1866 года» и первым сделал внушительное пожертвование. В доме кричал на сыновей. Стращал каторгой, на которую ведут такие, как у них, увлечения. Запрятал Писарева и Льюиса подальше от чужих глаз, чтобы не навести сослуживцев из полиции на мысль попристальней познакомиться с его библиотекой как-нибудь среди ночи. Умолял Ивана и Дмитрия бросить свои бредни и пойти по жизни надежным наследственным путем.

Но сыновья словно не слышали. Гремел — отмалчивались. Умолкал — Иван принимался опровергать его чувства даже не столько доводами, сколько цитатами, и все из того же Писарева, целыми страницами впечатанными в его фантастическую память.

Как ни странно, те цитаты были способны хоть на считанные часы, но все же умерить отцовскую тревогу. Сын вслед за своим пророком твердил, что весь ход исторических событий определяется количеством и качеством умственных сил, накопленных в обществе — в тех его классах, которые не задавлены нищетой и физическим трудом, — и что есть два пути изменения общественной жизни.

«Иногда общественное мнение действует на историю открыто, механическим путем, — декламировал Иван Петрович, вдохновенно вытягивая юношескую шею. — Но, кроме того, оно действует еще химическим образом, давая незаметно то или другое направление мыслям самих руководителей… А внутренняя сторона, то есть экономическая деятельность, почти вся целиком находится в руках общества. Оживить народный труд, дать ему здоровое и разумное направление, внести в него необходимое разнообразие, увеличить его производительность применением дознанных научных истин — все это дело образованных и достаточных классов общества, и никто, кроме этих классов, не может ни взяться за это дело, ни привести его в исполнение».

Ну как тут не поуспокоиться Петру Дмитриевичу, коль, слава богу, сын отдавал предпочтение не революционному, не «механическому», а «химическому» пути, то есть пути постепенных преобразований, и убежденно повторял за любимым писателем, что до сих пор всегда и везде в той или другой форме физический труд был управляем капиталом, а накопление капитала всегда, мол, — было основано на физическом и умственном превосходстве накопляющих, и оно-де будет вечным, это превосходство, это неравенство, ибо оно — не что иное, как явление самой живой природы, не поддающееся и не подлежащее реформирующему влиянию человека.

«Ну-ну! — скажет скептический читатель. — Знаем этих авторов: взял из Писарева длинные выдержки, вложил в уста героя и гонит страницу за страницей».

Увы, автор поступил так не по своей воле. Вот свидетельство человека, ближе которого у героя не было никого:

«…Иван Петрович был самый начитанный, но самый неуемный и горячий спорщик, причем был очень находчив, что называется — не лез за словом в карман. Обладая блестящей памятью, он мог цитировать на память целые страницы из статей Писарева, из любимой его книжки Льюиса „Физиология обыденной жизни“ и из „Самодеятельности“ Смайльса».

А о своих горячих спорах с отцом сам Иван Петрович написал, что у них даже доходило до серьезных резкостей и споры кончались порядочными размолвками, которые гасила тетенька Марья Ивановна, главная охранительница мира в доме: «Произойдет семейная сцена — она уговаривает и примиряет… ходит от одного к другому, объясняет, извиняет до тех пор, пока не достигнет восстановления прерванных отношений».