Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Но ведь это, только со стороны глядя, легко говорить, что Петру Дмитриевичу можно, мол, и успокоиться. А ему-то каково было, когда кругом творится бог знает что! В царя стреляют. Придешь в тюремный зáмок — а в камерах люди, с которыми мог за одним столом сидеть (и сиживал!). Привычная газета бьет в набат об опасности, притаившейся чуть ли не в каждом доме. Правда, аресты немного спустя поутихли, и в благонадежности дома Петра Дмитриевича, слава богу, никто не успел усомниться.

А вскоре все в том же 1866 году, к концу августа, вышла июльская книжка издаваемого тем же Катковым журнала «Русский вестник» с очередной частью захватывающего уголовного романа «Преступление и наказание». Его читали взахлеб. Ждали новых выпусков: что же будет, как все распутается? Иван Петрович тоже ждал. И Петр Дмитриевич тоже. И оба спорили, чем навеян автору замысел: скандальным ли убийством ростовщика в Москве или делом 4 апреля …

Как раз в этом номере оказалось, что Раскольников, прежде чем убить процентщицу, написал и напечатал в одной газете статейку о том, что есть преступление . И она хорошо запомнилась приставу следственных дел Порфирию Петровичу. А Раскольникова тянуло ходить в горячие места. Сперва пошел в опустевшую квартиру, где зарубил старуху и ее сестру Лизавету, и даже звонил в колокольчик, как в тот самый день. Теперь пошел к следователю — будто бы поговорить о своих закладах у старухи. Там, натурально, зашел разговор про статейку, и тут он произнес слова, которые сами связывались буквально с событиями, только что пережитыми:

«…Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда, на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал… и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово … Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны: большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего».

Именно так, жадно следя за судьбами персонажей и за мыслями, которые были созвучны самым главным злободневностям, Иван Петрович и упивался романом. Его увлечение Достоевским не знало перепадов. Позднее, в тридцать лет, он просто принялся сравнивать себя с Иваном Карамазовым и, когда писатель умер, поклялся следовать его заветам. А этот роман был для него злободневен, как газетный фельетон.

«…Нет, батюшка Родион Романович, — восклицал в нем писатель устами мудрого Порфирия Петровича, — тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитируется фраза, что кровь „освежает“; когда вся жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода…»

И все читавшие эти строки — уже не в июльской, в августе вышедшей книжке журнала, а в другой, в ноябрьской, — знали, о чем и о ком там речь. Уж недаром не только в родном отечестве, но и в другой стране этот роман был назван потом «историей болезни России». Ведь сколько лет, с крымской катастрофы, говорили, что Россия больна; одни надеялись, что принесут плоды уже принятые средства, а другие принялись искать новые, даже хирургические. (Поди-ка докажи папаше, что ты минешь сей путь!..)

Но ведь не одного писателя Иван Петрович избрал себе в учителя, а двух, и к тому же непримиримо, казалось бы, противостоящих. И на вопрос, что делать, чтобы проложить путь к выходу , он отвечал себе по Писареву.

Достоевский предлагал исцеление религией, нравственным самоочищением, объединением вокруг православной церкви. Папаша Петр Дмитриевич был, конечно, во всем с писателем согласен, а Ивану Петровичу, уже тоже профессионально в религии сведущему, этот путь не представлялся надежным. Он детально знал технологию культа, противоречия догматики и те стороны церковного быта, что укрываемы от мирских очей, и он еще не сросся с церковью, как отец. Наконец, бездейственность религии была несовместима с его темпераментом. А кроме того, он ведь сделался настоящим «реалистом», верящим во всемогущество положительной деятельности и особенно науки.

И он отверг бога. И очень испугал этим отца.

Уже в старости Иван Петрович обронил, что именно в эти годы, в семинарии, увлекшись Писаревым, его всесокрушающим сомнением, он задал себе вопрос: « Если бог создал мир, то кто же создал самого бога?.. » Вопрос бил по первым положениям катехизиса: «Кто называется Вечным? — Тот, кто не имеет ни начала, ни конца, но всегда был, есть и будет. — Вечен ли мир? — Нет, он получил начало. — Из чего Бог создал мир? — Из ничего. Словом своим…» И с этого, по словам Ивана Петровича, начался его «афеизм».

Пожалуй, он все-таки упростил путь, которым пришел к полному отрицанию бога. Прежде чем капля переполнит чашу, в чашу должно упасть много других капель. И фраза «…кто же создал самого бога?» важна лишь датировкой определенного этапа его эволюции. Все наверняка было сложнее. Ведь он не пришел тогда к другим «отрицательным идеям». И, так рано став атеистом и почти всю жизнь утверждая, что вера в бога несовместима с «рациональным миросозерцанием», Иван Петрович считал, что некоторым людям религия все же нужна: невежественным — как «нравственный тормоз», слабым — как утешительница.

И люди все-таки делились в его сознании на два разряда — на обыкновенных и на тех, «кто имеет дар или талант сказать в своей среде „ новое слово“», — как у Раскольникова, как у Писарева, как у сотен тогдашних интеллигентов, одновременно мечтавших о постижении природной народной мудрости и цепеневших в ужасе перед народной темнотой.

Споры Ивана Петровича с отцом насчет избрания жизненного пути продолжались почти до самого отъезда в Петербург. И вот, можно сказать, почти перед отъездом отец вдруг в них оказался в крайне невыгодном положении: он утратил один из своих главнейших аргументов — довод о надежности профессии священнослужителя. Его подвел новый архиепископ, преосвященный Алексий.

Как раз осенью 1868 года рязанские священники надумали избрать Павлова-отца городским благочинным: при своем складе и красноречии он бы ревностно отстаивал их интересы пред владыкою. Но архипастырь, оказывается, косо смотрел на Петра Дмитриевича за то, что тот не толокся в его передней и осмеливался ему возражать, и через людей передал о. Павлову совет отказаться от баллотировки в пользу другого кандидата — о. Романского . Но Петр Дмитриевич совету не внял. Тогда владыка легонько нажал на самих избирающих, и священники тотчас прокатили своего защитника на тех выборах. Вот епископ и перевел нового благочинного Романского из кладбищенской церкви на открывшуюся вакансию в Борисоглебский собор, а Петра Дмитриевича — в кладбищенскую церковь, и его отличный приход Николы Высокого отдал своему родичу, сопляку, вчера рукоположенному в сан.