Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

В университетскую канцелярию каждый сентябрь такие свидетельства сыпались десятками, и обычно они подавались вкупе с двумя видами прошений: от первокурсников — об освобождении от платы, от второкурсников — о стипендии. А после того как ректор высказывал то или иное суждение на очередном заседании университетского совета, означенное суждение докладывалось и получало ход.

День следующего заседания был известен — в том сентябре он приходился на 17-е число. Все студенты, чья бедность была официально удостоверена, подали свои прошения в первые же дни месяца, а Иван Петрович специально медлил. Только взял у инспектора удостоверение на право свободного проживания в столице, прописался в полицейском участке, а с главным все медлил.

Наконец на десятый день занятий он пошел в канцелярию и подал прошение. Одно. Он считал, что не может подать сразу два и не может подать это свое прошение раньше. Солидней было подать его даже позднее — просто условия не позволяли более ждать.

То был дипломатический демарш — самый важный и самый скользкий этап его плана достижения намеченной цели, до сих пор бывшего тайным, но сейчас все фигуры окажутся у нас разоблачены, а все умолчания оглашены.

«Его превосходительству Господину Ректору Императорского С.-Петербургского университета студента того же Университета Юридического факультета 1 курса Ивана Павлова

Рассудивши заниматься естественными науками, покорнейше прошу Ваше Превосходительство переместить меня с Юридического факультета на Физико-математический по естественному отделению.

Не правда ли, это все-таки неожиданность, что Иван Петрович поступил сперва на юридический — в это левое «атласно-палисандровое» отделение храма науки, где толчется «пестрая толпа» римского, гражданского, уголовного и государственного права?.. Ведь только проглотил Льюисову «Физиологию обыденной жизни», и все уж было решено: не левое, а правое отделение храма. Не зубы ископаемых слонов, а «истины человеческого тела»!.. (Уже знаменитейший, старенький — в семьдесят, в восемьдесят — он открывал Льюиса, который всегда был у него на полке, и, тыча в страницу со схемой пищеварительного тракта, нарисованную самим Клодом Вернаром, смеялся: «С нее-то все и началось!.. Так-то, господин…»)

И когда достал-таки исходивший уже чуть ли не пол-Рязани, замусолившийся, истершийся от читательской жадности номер «Медицинского вестника» с сеченовскими «Рефлексами головного мозга», то все проштудировал и насладился этой радостью свободной мысли. Все понял — так казалось. Ему еще многое предстояло познать, чтоб ощутить ту книгу до конца. Но, во всяком случае, в спорах о душе он принимался теперь цитировать на память еще из Сеченова:

«Для нас, как для физиологов, достаточно и того, что мозг есть орган души, то есть механизм, который… дает в окончательном результате тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятельность».

«Для нас, как для физиологов»! Ведь Иван Петрович, черт побери, себя уже почти им чувствовал.

И еще:

«…Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге — везде окончательным фактом является мышечное движение. Чтобы помочь читателю смириться с этой мыслью, я ему напомню рамку, созданную умом народов и в которую укладываются все вообще проявления мозговой деятельности. Рамка это — слово и дело ».

В спорах о душе — они в тогдашних компаниях были горячи и бесконечны — Иван Петрович, натурально, настаивал на сеченовском единстве и полной взаимозависимости слова (как мозгового отображения действительности) и дела , которое есть рефлекторный мышечный ответ на действительность.

Но, увы, в столь кардинальном вопросе, как избрание поприща, слово и дело у него, оказывается, поначалу разошлись. Их единство следовало восстановить.

Правда, этот факт, неожиданный для читателя, не показался чрезвычайным профессору Кесслеру, когда ему доложили о прошении студента Павлова. Произошло это, как свидетельствует источник, 15 сентября.

Нарисуем в воображении кабинет.

На одной стене — портрет Петра I и царствующего Александра II.

На другой — небольшой дагерротип великого Карла Бэра.

Письменный стол, огромный как Марсово поле.

И удобное кресло.

Ректор сидел в нем очень прямо. Меж отворотами синего вицмундирного фрака с золочеными орлеными пуговицами, под самым горлом, виднелся орден святой Анны: красные лопасти крестика подпирали седоватую бороду клином.

Карл Федорович был ректор не назначенный, а выбранный университетским советом по либеральному уставу. Сухого чиновного педанта, как понимаете, по такому уставу постараются не выбрать. А Кесслер был хороший лектор и крупный ученый, один из родоначальников российской зоогеографии: это он собственноручно пополнил библиотеку отечественной ихтиологии и орнитологии очень точными описаниями птиц, водившихся тогда и в Крыму, и в северных русских местностях, и в тамошних реках.

Он очень высоко чтил порядок и в ректорстве своем блюл букву университетского устава, а как большинство немцев обрусевших был горячий российский патриот и с присущей ему некоторой сентиментальностью мечтал о рождении в заведуемых им стенах новых собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов. И ко всем делам — в том числе и студенческим — он подходил вдумчиво. Когда правитель канцелярии доложил среди прочего, что вот есть еще прошение студента Павлова о переводе с 1-го курса юридического на 1-й курс естественного отделения физико-математического факультета, Карл Федорович сразу осведомился, что за студент. Оказалось, из семинаристов, но полагавшиеся для юридического поверочные испытания по русской литературе и истории сдал весьма хорошо. Говорит, что ходит к естественникам на лекции — там учатся его друзья детства — и будто бы считает, что сделал серьезный промах.

И Карл Федорович задумался: разрешать или не разрешать?

Иван Петрович знал, что ректор об этом задумается, — все дни, пока его прошение лежало и ждало, боялся этого. Вспомнит — и сразу примется нервически шагать по комнате в доме баронессы Раль. У его сожителя Коли Быстрова в глазах мелькало — так он метался, теребя свою пушистую русую бородку: «Разрешит или не разрешит?» (Борода была не запущенная по-семинарски для приобретения «образа божия», а подстрижена вроде как a la Писарев, только без усов.)

А Кесслер, которому такие прошения докладывались каждый год, тихонько покачал головой: ну вот, опять — молодость, экспансивность, переменчивость настроений! То ли юноша не мог сразу определить свое призвание, то ли изменил было своему интересу под влиянием минуты, — быть может, от рассказов о лаврах и о высоких гонорарах, достающихся присяжным поверенным… Как знать, может, из него выйдет хороший естественник, но все упирается в порядок, который Карл Федорович чтил по-немецки. Вот в заграничных университетах порядок другой. Там нет экзаменов. Записался в студенты — и ходи с факультета на факультет, хоть двадцать лет ходи, только плати за каждый год. А здесь семинаристам полагаются испытания, и проситель экзамены сдавал только для юридического. На физико-математическом надо бы еще сдать математику, и по ней-то проситель подобающего испытания не прошел.