Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Что за диагноз!.. Не чахотка, упаси бог. Не ревматизм и даже не катар желудка. Но невроз у него оказался серьезный, настоящий — болезнь чересчур прилежных учеников, результат перегрузки. В том 1870 году одним секретным циркуляром было приказано увеличить число обязательных практических занятий студентов — под непременным контролем преподавателей, — а другим циркуляром студентам было разрешено вступать в брак без ограничений и даже без соблюдения некоторых бумажных формальностей. В разделах, не подлежавших огласке, смысл обеих мер был сформулирован с полной прямотой — «для отвлечения учащихся от противозаконных выступлений». О женитьбе Иван Петрович тогда и думать не думал, но ловчить по-студенчески еще не умел, да и нужды не видел, оттого не пропускал ни лекций, ни практикумов, а после них ежедневно — урок для заработка, а после урока — сиденье за полночь над учебниками и анатомическими таблицами, этим бичом первокурсников-естественников. Все время в напряжении.

И вот тут еще свалились события, произошедшие в их маленьком кружке рязанцев-семинаристов, державшихся по-прежнему дружно и тесно.

Жили попарно — Иван Петрович с Быстровым, Чельцов с Терским. Так вот, из каждой пары с одним стряслась беда. И уж лучше бы два Николая пустились в раздолье столичных соблазнов — не таким бы страшным ощущалось происшедшее. Все люди, все человеки, с кем не бывало, коль в столице водятся однотипные соблазны и на толстый, и на тощий кошелек. Белоподкладочник, которому шли сотенные с родительского имения, лорнировал из кресел диву французской оперетки, тратился на букеты, кутил у Донона. Бедняк высиживал спектакль на галерке, если обхаживал диву — то из танцевального заведения близ заставы, если пил — то не шампанское по пяти рублей бутылка, а водку по шести гривен штоф или тверскую мадеру. С кем не бывало, так нет же!.. Коля Терский и Коля Быстров и мысли тогда не допускали о чем-либо таком. Не за тем они и ехали в столицу. У них было сознание долга. Только исполнить задуманное оказалось не по плечу.

К житейской самостоятельности все четверо были не приспособлены одинаково. Житье в Рязани, на Никольской, не походило на квартирование у василеостровской хозяйки, которой все равно, сыт квартирант или нет. Но и это не беда, а полбеды. Оказалось, что одно дело — читать, захлебываясь, научно-популярные сочинения и повторять, как «Ныне отпущаеши», строгие писаревские рассуждения о реальном деле, а другое — сами реальные науки с лавиной совсем неизвестных фактов, непонятных понятий, необычных образных систем и ни на что прежде не походившей логикой естественнонаучного мышления.

Отпраздновали общую победу, и тут выяснилось, что одному из кружка она не нужна, а другому непосильна.

Первым подкосило Терского. Реальность, к которой Коленька восторженно пришел, оказалась для него чужеродной. Здесь речь шла о системах отсчета, моменте количества движения, менделеевской точке абсолютного кипения, окислительно-восстановительных реакциях, о структурах в протоплазме, об эктодерме, мезодерме, цикле развития достославной пузырчатой глисты и сравнительной анатомии костей черепа или таза, например, лягушки и человека. И ничего нельзя было вывести, как в семинарском сочинении, из привычных соображений о позитивной деятельности даже из самого Великого Здравого Смысла, к которому нередко обращался славный евангелист их поколения.

Терский, как все, искренне любовался львиной гривой Менделеева. Поначалу старательно списывал с доски формулы. Удивлялся, что железо может быть и трехвалентным, и пятивалентным. Сунулся к Дмитрию Ивановичу с собственной теорией и был сурово осмеян. С досады проспал две лекции, и великое, как он твердо знал, дело химии утратило связность. И всякий раз, как он пытался прибегнуть к любимым отвлеченным рассуждениям, его осаживали: не стройте теорий «на пальцах». Вот, Николай Сергеевич, пробирка, вот весы, спиртовка, градусник, ареометр, гальванометр, — нечего болтать, надо работать. Или хуже: вот вам, господин Терский, скальпель — извольте, сударь, препарировать. А девятнадцатилетнего Николая Сергеевича тошнило от одной необходимости запустить руку в банку, обхватить там скользкую холодную живую лягушку и распять ее на препаровальной доске, приколов булавками дергающиеся лапки. И уж анатомический театр с его запоминающимся запахом привел в такое состояние, что Николая Сергеевича впору было самого расположить на свободном крашенном красной масляной краской и обшитом жестью столе с желобами для стока жидкости.

Но ведь Коле Терскому было отлично известно совершенно точное и безапелляционное мнение все того же Дмитрия Писарева о людях, не способных к естественнонаучным исследованиям, — все они совершеннейшие никчемности. Так чем же оказался на самом деле он сам, Коля?.. Ничтожеством. Абсолютно неспособным осуществить высокий идеал! Трех месяцев хватило, чтобы это переросло в истинную меланхолию.

Терский стал сказываться больным, да и вид приобрел соответственный. Лихорадки у него не было. Чельцов приносил поесть и табаку приносил. Иван Петрович тоже заходил с Быстровым — пытались развлечь, развеселить. Не получалось. Терский был безысходно тосклив, жаловался на навалившуюся слабость, головную боль, бессонницу. И впрямь не спал — Чельцов даже слышал, как он ночами плачет. (При окликах он отвечал, будто это от дремотного кошмара.)

Зря таскаться к врачам по семейным привычкам еще не видели нужды. Покой — лучший доктор. И верно — вскоре на пальто и полусапогах больного стали появляться следы его продолжительных, судя по грязи, походов, совершаемых по городу в отсутствие сожителя.

И вдруг обнаружили припрятанный в неожиданном месте револьвер с пулями!..

Какие шутки, когда газеты то и дело сообщали о самоубийствах! То стрелялся военный, то статский, то дочка какой-то помещицы приехала из Пензы, сняла номер в гостинице и вечером сразу пустила себе пулю из новехонького пистолетика. Студент-беложилетник принял яд. Студент-бедняк полез в петлю. Зарезался купец. Опять студент. Еще кто-то. Еще. Моровое поветрие!.. А ведь одного знали по кухмистерской — пусть шапочно. Другого — понаслышке.

Известия пришибали. О них не хотелось, а иногда и не стоило говорить громко. Ну, если обман в любви, или какая-нибудь афера, или щеголь заразился сифилисом, невесту заразил и таким путем решил со всем распутаться, то голоса не надо поднимать. А вот если студент-юрист наложил на себя руки после вызова во всесильное заведение у Цепного моста — так об этом надо было и тихо, и с оглядкой: нет ли в курительной лишних ушей…

И само по себе не выговаривалось громко о нацарапанных в предсмертных записках словах — про безысходность, про разочарование в деле, в цели, в самой жизни. Какие уж тут шутки!..