Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Правитель подтвердил все, касавшееся того Павлова, который уже перешел на второй курс. Однако новое заявление исходило не от него, а от его младшего брата, который, как изволит Карл Федорович видеть, претерпел совершенно одинаковую эволюцию: сперва собирался в юристы, а спустя две недели решил посвятить себя, правда, не физиологии, как старший, а химии.

Карл Федорович помолчал. Проворчал, что этим братцам стоило бы заранее обдумывать свои намерения получше. И продиктовал все же прошлогоднюю резолюцию: «…Переместить Павлова на 1-й курс естественного разряда».

И каково же было его возмущение, когда спустя еще два года перед ним очутилось прошение еще одного студента Павлова, снова семинариста, снова из Рязани, тоже зачисленного на юридический факультет и тоже по истечении не то пяти, не то десяти дней рассудившего заниматься естественными науками, а именно зоологией! Тут Карлу Федоровичу изменили и его обычное служебное спокойствие, и мягкость:

— Этот Павлов — брат тех двух Павловых?.. Отлично! Пишите: «Определено разрешить перемещение только в случае успешной сдачи полагавшегося при приеме на естественное отделение экзамена по математике». У этих братьев-хитрецов недостало чувства меры!..

И хотя он был прав, зоолог Кесслер, выборный блюститель интересов ученого заведения, все-таки хорошо, что ему не пришло в голову продиктовать такую резолюцию три года назад.

Тут можно даже пофантазировать: мол, вдруг бы Иван Петрович остался на юридическом, да, проучившись там, вдруг бы он ощутил вкус к тамошним наукам, похерив — что невероятно — мечты о физиологии. Адвокат, такой, как Плевако или Карабчевский, из него никак бы не вышел, потому что даже самому честному адвокату приходилось хитрить и врать. Но правовед из него мог выйти не хуже Таганцева, на чьи лекции, кстати, он хаживал из интереса. Или неподкупный судебный деятель и писатель, как Анатолий Федорович Кони. И вот просто бы в отечественной физиологии и в нашей культуре не было бы Павлова-физиолога.

Но что было бы тогда? Конечно, наука есть наука, и в конце концов все открытое Павловым было бы открыто другими и развернулись бы в ней другие «драмы идей» — не такие бы, как при нем… И все же, если бы физиолог Павлов оказался вычтен из русской жизни, это было бы равно тому же, как если б из России был вычтен Достоевский или Лев Толстой. Наука ведь не просто сумма фактов — она окрашивается обликом личностей, ее делающих!..

Ладно, оставим фантазии — благо Карл Федорович отказал в переводе без испытания по математике не Ивану, а Петру Павлову. А Петенька выдержал экзамен отличнейшим образом: он был с математикой в ладу и на эту проторенную дорожку пошел лишь оттого, что незачем зазря экзамен сдавать, когда можно обойтись без этого. Каверза в том, что зоолог Кесслер поставил было этот заслон на пути своего будущего лучшего и любимейшего ученика.

Именно Петра Петровича Павлова и сам Кесслер, и его университетские коллеги — Модест Николаевич Богданов и Николай Петрович Вагнер — называли восходящею звездою российской зоологии. Восторгались его неутомимостью, последовательностью и ясной мыслью. И горько горевали, когда эта звезда безвременно закатилась!

Когда Петр сделал свои научные работы, Иван Петрович в университете уже не учился. Он его уже окончил. Но он, конечно, пришел на то заседание Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей, где Петя докладывал свои «Наблюдения над зубами молодых стерлядей». Иван Петрович в Обществе был уже фигурой весьма заметной и, как водится, не из-за работ, уже в те дни серьезнейших, а из-за дерзких и резких выступлений в прениях. (От него самому Овсянникову доставалось!) И Кесслер, проходя, остановился и сказал ему: мол, вот какую изящную эмбриологическую работу сделал ваш брат.

И конечно, он пришел вместе с Митей и всеми своими друзьями на то заседание, где Богданов говорил о второй и последней Петиной работе — о птицах Рязанщины (отличная коллекция, безошибочное и самостоятельное определение множества видов!) — и предложил работу опубликовать на благо науки и в память о Петре Петровиче Павлове.

Иван Петрович был весьма известен в 1902 году — уже о Нобелевской премии поговаривали. Как раз тогда вышел в свет 14-й том половцовского «Русского биографического словаря» (от «Павел преподобный» до «Петр Илейка»). В этом томе статьи о множестве Павловых: генерал Кесарь Павлов, лейтенант Михаил Павлов, исследователь Севера, какой-то древний Павлов — воевода в Кашире, еще — писатели, скульптор, богомазы, два доктора медицины. Физиолога Ивана Петровича там нет — в персоналию этого словаря живых не включали. И есть скорбная статья о Петре Петровиче, который совсем немного сделал — две небольшие работы, — но показал, что мог бы стать в ряду с великими.

И там даже есть скорбный рассказ о самом несчастье, о горестном декабре 1877 года.

Впрочем, Ивану Петровичу и без словаря было памятно, как они балагурили на перроне Московского вокзала, три брата, три кандидата Санкт-Петербургского университета. Иван — физиолог, чья судьба еще не определилась: прочная служба ему пока не светила, ибо петербургскими коллегами он был не очень-то любим, хотя признан уже самими Гейденгайном и Пфлюгером. Дмитрий — химик, ассистент Менделеева, коллежский секретарь по министерству просвещения. Двадцатипятилетний Петр — зоолог, тоже удостоенный золотой медали за диссертацию, еще без чина, но уже штатный сотрудник университетского зоотомического музея и уже жених, обрученный в Петербурге с троюродной сестрицей Зиночкой Васильевой. Петенька с ней занимался взаимным обучением, она сделалась к тому времени очень миленькой, ей шел уже восемнадцатый.

И братья, и Зиночка провожали Петю в Рязань — встретить рождество и Новый, 1878 год в родных пенатах, порадовать стариков. В кармане Петра Петровича лежал заграничный паспорт — восходящую звезду первым из ученых братьев откомандировали в Германские университеты совершенствоваться в науке и готовиться к профессуре. Сразу после праздников — в дальние края.

Ни у кого никаких предчувствий!..

Утром 30 декабря Петр отправился на охоту: на прощание перед поездкой решил добавить в университетскую коллекцию пару-другую хороших птичьих чучел. Четырнадцатилетний Сергей, конечно, увязался за ним. Иван Петрович в это время ставил опыт в лаборатории профессора Устимовича: поил собаку вкусно пахнущим пойлом, измерял, как меняется кровяное давление от водной нагрузки.

…А в Рязани — вдруг чьи-то сани под окнами, шум, хлопанье дверей, тревожный топот, истерические крики. И сбивчивый Сережкин рассказ…

В биографическом словаре, в той статье, Модест Петрович Богданов из деликатности слегка переиначил происшедшее. Он там написал, что четырнадцатилетний Сергей, намаявшись в сугробах, устал и Петр Петрович просто решил взять у него ружье, да взял не глядя и зацепил курком за ягдташ. Однако тут любой охотник легко рассудит: как бы низко ни висел ягдташ, дуло длинного тогдашнего ружья никак не могло очутиться там, где очутилось.