Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Всей компанией насели на Терского. Он поупирался. Расплакался. Признался: все, мол, так. Решил. Потому что сил нету. Принялись дальше допытываться, не влюбился ли безнадежно, не заразился ли чем, уж не связался ли с революционным кружком вроде пресловутого московского — со страшной круговой порукой, в каком убили сочлена-студента в гроте парка Петровской академии. (Сообщения о деле нечаевцев были еще кратки, но из секретного следственного дела в публику порядочно просочилось.) Или хотя бы вроде кружка в здешней Земледельческой академии, где ничего такого не было, зато вместе со студентами арестовали профессора химии Энгельгардта. Нет, слава богу, кружка не оказалось. Терский в меланхолии даже пропустил эти слухи мимо ушей. Своя беда свербила. Из-за нее не хотелось жить.

Револьвер тотчас продали, а самого Николая Сергеевича, не откладывая дела ни на день, поволокли на прием к врачу. К психиатру. Не к завалящему — чай, в столице живем! — к профессору Медико-хирургической академии Балинскому. Но вот что значит истинное светило! Балинский на первой фразе прервал. Тотчас спросил, где пациент учился прежде естественного факультета. Тотчас сам рассказал, как выглядит болезнь. И выставил диагноз не одному Терскому, а всем молодым людям, которые избирают будущую профессию не по своим природным склонностям, а из подражания моде: «Моды, молодые люди, бывают не только на дамские шляпки!.. Но и на роды занятий. Однако неподходящая шляпка в конце концов сносится. Да она и не давит. А дело, которое не по душевному складу, давит сразу. И оно — на всю жизнь!..» И прописал: успокоительную микстуру, холодные обтирания, прогулки и немедленный переход на гуманитарный факультет.

Три дня расспрашивали знакомых гуманитариев, чтоб, исправляя с опозданием ошибку, не сделать новой. Всем кружком вместо физики, ботаники, зоологии водили Терского слушать историю литературы к достопочтенному Оресту Федоровичу Миллеру. Даже гебраистику у Хвольсона и ту послушали. Она, правда, самой своей библейской материей слишком много напоминала о семинарии, но у Терского появился блеск в глазах: он перестал чувствовать себя круглым дураком.

Наконец наступила очередь лекции по уголовному праву. Читал сам Таганцев. Лекция была о преступлениях против жизни. Аудитория набилась до отказа. Таганцев с едким остроумием разбирал судебные казусы. Блистательно пел о принципе состязательности сторон. О достижении объективности в оценке вины, которую способен обеспечить только суд присяжных, высочайше введенный по великим реформам. Что бы ни говорил там Писарев, но неужто же это не положительная деятельность — утверждать справедливость! Терский загорелся, и все решилось. И все обошлось.

А с Быстровым не обошлось. С ним было по-другому. Он тянулся за Иваном Петровичем, зубрил все, что было нужно. Ему не давалось, а он тянулся, сидел ночами. Потом вдруг стал рассеянный. Потом начались какие-то несуразные поступки — Иван Петрович думал, что сожитель просто дурака валяет. Но однажды ночью Быстров разбудил его полюбоваться костром, который развел на столе из своих книг, тетрадей и одежды! (Причем — только из своих.) Почему-то он поджигал книги и прочее жгутиком, свернутым из пятирублевой бумажной кредитки, который запалил от свечи. Глаза белые, бессмысленные. Иван Петрович вскочил, погасил костер. От дыма и гама проснулась хозяйка и подняла панику. Иван Петрович кое-как одел приятеля и повез на извозчике в клинику Балинского — профессор был уже как бы свой, надежный. Глянет. Даст успокоительного. Мудрый совет. И все обойдется.

Приехали, а к Балинскому их даже не пустили: Быстрова сразу — в приемный покой и в палату. Сказали потом, что резкая перемена жизни и утомление спровоцировали дремавшую черную меланхолию — видимо, наследственную.

Происшествия с Терским и Быстровым порядочно издергали Ивана Петровича. Тут еще ему пришлось с той квартиры съехать: и платить за двоих не было смысла, и хозяйка-немка, напуганная помешательством одного постояльца, на другого стала подозрительно посматривать. Комнату он нашел на Петербургской стороне, в начале Съезжинской улицы, — хорошо, домик еще оказался похож на родительский, рязанский… И все же устал он от всего: совершенно не мог сосредоточиться. Вот доктор Успенский и посоветовал поехать домой отдохнуть и не морочить себе сейчас голову экзаменами.

Поехал Иван Петрович вместе с Терским — тому тоже перенесли экзамены, и с Быстровым, которого выписали из клиники. Его надо было отвезти к родителям: он стал безопасен, но какой-то совершенно пришибленный. А иногда опять начинал заговариваться. Настолько тяжко на душе было от этого, что первые день-два в Рязани Ивану Петровичу нет-нет да и лезла в голову шальная мысль: вдруг и он сам тоже спятит?..

Но минул второй день, минул пятый. Он отоспался. Отъелся на мамашинах оладушках. Отошел душой в привычной обстановке своей юности, не знавшей лиха. Стал собирать новый гербарий. Пошли опять жуки и бабочки — он их теперь, поймав, эфиром усыплял.

Принялся читать менделеевские и бекетовские лекции. На покое все великолепно раскладывалось в памяти. Потом уже — не одни учебники, а и всякие приятные книги. Повозился в отцовском саду. Сенокос начался. Прогулки в привычной компании. Пикники.

Лето пролетело, и поехали в обратный путь, в Петербург, уже в обновленном составе, без Быстрова: в том году в университет отправилось очередное семинарское пополнение — брат Митя, легкий человек, и Митины приятели. И уже с ними в поездке не было никакого ощущения вневременности, фантастичности восьмисотверстного пути. Просто пыль да копоть из паровозной трубы. Детский плач, вагонные запахи и станционные колокола. Обильная домашняя провизия. Неожиданная бутылка светлого стекла, совершенно чародейски откуда-то Митей извлеченная: «Ну что вы, братцы! Всего по единой. Для разговора». И нескончаемые разговоры.

Иван Петрович, Чельцов и Терский катили уже знакомым путем. А для младшего брата при его характере ничего не было в диковинку. Митя в поезде себя чувствовал так свободно, будто каждый год ездил в Петербург раза по три.

Заглянем снова в кабинет университетского ректора Карла Федоровича Кесслера.

В сентябре 1871 года, за два дня до очередного заседания университетского совета, при традиционном докладе правителя канцелярии ректор вдруг услышал о поступившем среди прочих ходатайстве студента 1 курса юридического факультета Павлова, который, «рассудивши заниматься естественными науками », просил переместить его с юридического факультета на физико-математический. Карл Федорович запнулся и спросил о студенте. Оказалось — он из рязанских семинаристов. Кесслер напомнил, что одного семинариста Павлова они в прошлом году уже перевели на естественный разряд. Оный бородатый студент — Карл Федорович заметил это — прилежно слушал лекции по общей зоологии и постоянно задавал на них Кесслеру весьма толковые вопросы.