Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Но и кухмистерские и «дешевки», горчица, катар, деньги и даже холера, навестившая в ту осень Петербург, — из-за нее советовали пить воду с красным вином и есть побольше чесноку, — все это не имело теперь почти никакого значения. Ведь он наконец коснулся той науки, которая способна решить в мире все! И, боже мой, какие люди развертывали ее свитки перед глазами… Одни имена их чего стоили! Это ж из-за них он поехал не в Москву, что под боком от дома, а сюда, чтоб учиться у самых славных, самых лучших профессоров! Не только на кафедре — их на улице счастьем было встретить и застыть в благоговении.

Первые недели, пока не иссякли рубли из той папашиной пачечки, он не мог удержаться от провинциального ротозейства и раза два или три уговорил приятелей зайти вечером в ресторанчик Кинчи на углу Большого проспекта и Первой линии — там любили ужинать университетские профессора в своей компании.

Забившись в угол, заказав стыдливо чаю и по полпорции селянки, стоившей здесь, увы, с расчетом на профессорский карман, глазели потихоньку, как едят и пьют даже вино — словно бы не боги, а обычные люди — сам Бутлеров, сам физик Петрушевский, сам знаменитый ботаник Бекетов и знаменитый краснобай протоиерей Полисадов, профессор православного богословия.

Да и просто по пути на зоологический практикум, пробиваясь сквозь галдящую разношерстную вечную толпу бесконечного коридора «Двенадцати коллегий», залитого светом бесчисленных окон, можно было вдруг натолкнуться на самого Менделеева с его чудовищно огромной головой, осиянной золотистыми, как у льва, волосами до плеч.

Менделеев с первых дней читал им химию. Аудиторию заполняли сразу все курсы — и не только естественники, но юристы, медики, даже филологи. А «лев», переворачивал свет, выстраивая неорганические элементы в жесткую сетку коренного закона, всего год назад им открытого, тотчас опубликованного и, как все говорили, уже признанного одной частью химического мира и еще пока не признанного другой его частью.

Со второго семестра Менделеев самолично в лаборатории на практикумах обучал их определять присутствие малейшей примеси медных солей по голубому окрашиванию раствора, к которому добавлен нашатырь, а по глубоко синему осадку «турнбульской лазури», вызванной красной цианистой солью Гмелина, присутствие закиси железа.

…Соль Гмелина, «турнбульская лазурь», колдовство титрований, кипячений, осаждений, прожигания кислотою собственных сюртуков. И неудалимая желтизна на пальцах — ее носили с гордостью как знак причащения к Ордену Химии. И еще в менделеевской лаборатории, в углу, возясь с колбочками, постоянно напевал свою любимую «Возле речки, возле моста…» темноволосый и темноглазый, рябоватый, очень обыкновенный с виду и очень углубленный в дело Сеченов.

Иван Михайлович всегда напевал, когда ставил опыты. В Медико-хирургической академии — так рассказывали — у него и его учеников просто был обычай во время работы петь всей лабораторией — хором. А теперь Сеченов без учеников мурлыкал один в углу. Было странно видеть там его, который потряс основы основ, чью зачитанную книжечку дожидались долгими неделями, — увидеть в ипостаси обыкновенного и очень неустроенного человека. Профессора без кафедры. Без жалованья. И оставшегося без того и другого добровольно — лишь в знак протеста, потому что уважаемый им зоолог Мечников не был избран профессором в Медико-хирургической академии по ненаучным соображениям. И теперь он, неслуживый, ходил сюда каждый день занятий, как на службу. И не ради службы, а ради науки, за которую ему не платили. Здесь, в лаборатории своего друга, Сеченов изучал химические и физические свойства азотистометилового эфира из ему одному понятного интереса. Иван Петрович был бы не прочь понять, почему так переменились интересы Сеченова, и вообще поговорить с ним о рефлексах, о «слове и деле». Но сперва не хватало смелости, а потом Сеченов уехал в Одессу.

А физиологию Ивану Петровичу предстояло слушать только на следующий год, но зато у еще более знатного, чем Сеченов, ученого — у академика Филиппа Васильевича Овсянникова. Говорили, когда Сеченову в свое время было предложено баллотироваться в Академию наук, он отказался, сочтя себя для этого недостойным. Тогда баллотироваться предложили Овсянникову, и тот не счел нужным отказаться. В этом для молодого Павлова не было ничего странного. Он еще в Рязани вычитал у Писарева панегирик Овсянникову как одной из надежд русской науки и нашел ссылки на его работу о строении спинного мозга даже у самого Льюиса! А пока, на первом курсе, Овсянников читал анатомию. Он был благообразный, будто с иконы, и благожелательный. Вдумчиво раскладывал скучноватую дисциплину по полочкам, стараясь, чтоб все было понятным и наглядным.

В автобиографии 1904 года Павлов напишет, что пришел в университет во время блестящего состояния факультета: «…Мы имели ряд профессоров с огромным научным авторитетом и с выдающимся лекторским талантом». И лишь одного назовет своим учителем. В 1870 году это имя звучало еще скромно, три года спустя оно стало тревожно громким, а затем было совсем обесславлено вненаучной суетностью его обладателя.

Его учителем стал Илья Фадеевич Цион — фантастический человек. Блестящий физиолог-экспериментатор, анатом, гистолог и невропатолог. Реакционнейший публицист, единомышленник и крестник Михаила Никифоровича Каткова. Но о Ционе — особая повесть.

А в первый год именно они, не названные в воспоминаниях учителями, развертывали перед ним истины науки! Наслаждением было повторять их имена — Иван Петрович писал об этом в Рязань. И конечно, с восторгом написал, что получил пятерку по химии у самого Дмитрия Ивановича. Пятерку у Дмитрия Ивановича! Бог знает что! Он до самой смерти гордился той пятеркой.

И отец ответил ему на торжественной латыни: «Amabilime mi fili, quam gaudeo videre te progredi via cognitionis!» — «Возлюбленнейший мой сын, как не радоваться мне, видя твои успехи на путях познания!..»

Однако оба письменные восклицания — и сыновье, насчет пятерки, полученной у знаменитейшего химика, и отцовское, ответное, — прозвучали несколько позднее, чем полагалось бы. В Петербургском университете, как и в любом, переводные экзамены добрые люди сдавали весной, а Иван Петрович в тот учебный год все их сдавал осенью — в канун второго учебного года. Тогда-то и последовали восклицания. (Кстати, в тот же день, что и химию, он еще сдал на пятерку Полисадову богословие, но в этом для него уже доблести не было никакой.)

А в мае, когда однокурсники зубрили литографированные менделеевские лекции, он грустно поджидал у факультетской канцелярии прихода декана Бекетова. Добрый Бекетов и разрешил Ивану Петровичу перенести экзамены на осень по состоянию здоровья. Университетский казенный врач Успенский, свой брат попович, официально засвидетельствовал, что студент Иван Павлов «страдает расстройством нервов (neurosismus)».