Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Петр Дмитриевич об архиепископе и его присных пыхтел на латыни: «Stultitia et stultis plena sunt omnia» — «Дураками и дурью все кругом полно». Но это же одно сотрясение воздуха. А ему-то пришлось всю жизнь свою менять. Перебираться в церковный дом при кладбище, дабы не терять доходов от новой должности. Ведь коли вздумается родственникам навестить старые могилки, так священнику следует быть на месте, умиротворить скорбящих и получить причитающийся за литию рубль, из коего сорок пять копеек идут ему, диакону — тридцать, псаломщику — пятнадцать, а гривенник — алтарю. А тут еще он обнаружил, что в его отсутствие дошлый лазаревский диакон выдает себя дальним паломникам за попа и, накинув священническое облачение Петра Дмитриевича, самозвано служит литии у могилок, присваивая те рубли…

Пришлось спешить. Оставить старый доходный сад без постоянного своего глаза — на работника. Он стал искать арендаторов для старого дома. В нем выпросили разрешение остаться на год (оказалось — на два) Иван, Митя, Федя и компания. Мол, и семинария рядом, не надо дважды в день таскаться за семь верст киселя хлебать, и нет крику четырехлетнего Сережи и новорожденного братца Николеньки-третьего: покойнее готовиться к университету. Поступать туда решили все, кроме Федора. И еще на Никольской после уроков в своем первом классе допоздна околачивался третий сын — Петя. Он тоже уже и коллекции собирал — бабочек, птичьи яйца, — и всеми этими книжками увлекался… Все плыло из отцовских рук.

Прошение о выходе из семинарии Иван с приятелями подали в 1869 году, но им напортил все тот же владыка Алексий. По его указке бумаги отступникам были выданы лишь осенью, когда экзамены в университете уже прошли. Но все это время Никольская светелка пустила на самообразование. И осталось Петру Дмитриевичу истово одному в своей церкви молиться, чтобы господь, и пресвятая богородица, и Иванов святитель Златоуст упасли бы сына от пагубного влияния хитроумных столичных нигилистов. Даже осунулся перед расставанием, а ведь он, хоть минуло ему только сорок, был весьма дороден и бороду носил широченную, совсем протоиерейскую.

В августе 1870-го Иван Петрович приехал в Петербург и поселился на Васильевском острове — на углу Среднего проспекта и Первой линии, в доме баронессы Раль.

Первые дни его не оставляло ощущение чего-то нереального оттого, как бурно принялось обрастать плотью предприятие, много раз, шаг за шагом, рассчитанное, распланированное и теперь уже не в мечтах, а наяву начатое, чтобы повернуть свою жизнь поперек ветру, который дул ему прежде, как говорят, флотские, оверштаг.

Гигантское пространство в целых восемьсот верст, разделявших отчий дом и Васильевский остров, было поглощено за мгновение, состоявшее из двух дней и двух ночей.

Все земное, что сопровождало этот почти вневременной перенос, только оттеняло фантастичность — тряские зеленые двухосные вагоны третьего класса на обеих дорогах, Московско-Рязанской и начинавшейся от Москвы Николаевской, одинаково запыленные снаружи и заплеванные внутри; и узкие сиденья, особенно жесткие под мигание ночных свечек; и полупьяные откровенности попутчиков, плач гармоник и младенцев, храп и кислый дух заношенной одежды и вагонного клозета, кондукторские возгласы, свистки и колокола; и одинаковые, точно близнецы, станционные здания с одинаково голубым жандармом у каждого; и одинаковая станционная публика, выходившая погулять к приходу скорого, людей посмотреть и полюбопытствовать, как зовется низенький, замасленный, нагло щеголяющий латунными поршнями, поручнями и обводами локомотив встреченного поезда.

Здесь в полосе отчуждения от миравсе вещи и действия обозначались особенно — словами морского обихода: стрелочники маячилимашинисту сигнальными флагами и сигнальными фонарями, а поезд, медленно пыхтя, подходил к дебаркадеру, и сам локомотив имел имя — как корабль. Только морские пароходы и корветы носили имена великих или древних князей, богатырей, святителей или римских богинь, а пароход сухопутный вызывающе был наречен фамилией железнодорожного подрядчика: «С. Поляковъ». Оно красовалось на паровозе, как на банковском распоряжении или государственном подрядном контракте, полученном за невообразимые взятки. А как только оно возникало на контракте, вмиг уже начинали рубиться просеки в лесах, и степи уставлялись геодезическими вехами. И целые деревни, забросив тощие пашни на бабий присмотр, в несбыточной мечте сколотить деньгу на обзаведение шли гатить болота, возить землю для насыпей, таскать шпалы и рельсы, связывать лесобиржи и хлебные пристани со столицами и с Европой и совершенно алхимически перевоплощать гравий путевого балласта в оборотливые миллионы — не для них, конечно, а для автора того незатейливого росчерка и для его прилипал.

…Паровоз примчал к дымному лесу фабричных труб, выросших на северных болотах, к сквозным коридорам проспектов, заново обстраивавшихся зданиями банков, торговых, доходных и публичных домов. Зеленый вагон вытряхнул из пыльного своего нутра на столичную вокзальную пристань почти всю Никольскую светелку. Не было Мити, ему еще год следовало проучиться, и кузена Феди, — слава богу, хоть аттестат получил и дяденька исхлопотал ему приличный сельский приход.

У Терского родня жила на Охте. Быстров с Чельцовым отправились на первое время по рекомендации добрых людей в дешевые номера на Лиговке. А Иван Петрович — на Литейный: там жил с семейством двоюродный брат мамаши и тетеньки, дядюшка Васильев, — управлял двумя доходными домами.

В родственной квартире Иван Петрович выпотрошил на столичный стол плетеную корзинку с гостинцами родне и дорожным провиантом, напасенным ему в дорогу в таком количестве, будто путешествие происходило в ломоносовские времена. Невпопад ответил на вопросы о маменькиной мигрени, тетенькиных постояльцах и папашиных хлопотах. Пришел все-таки в себя и переоблачился в сюртучную пару, справленную ему для новой жизни в лучшем рязанском модном магазине Штейна с хорошей скидкой. Магазинщик всячески угождал папаше: тот обратил его в истинную веру и даже сделал старостой Лазаревской церкви. Сюртук был пригнан на Ивана Петровича под личным наблюдением хозяина. Родичи Васильевы оценили солидность, которую он придавал облику; только одиннадцатилетняя Зиночка, по-столичному бойкая, пискнула, что настоящие студенты такого не носят, а носят пледы.

То была единственная тень тех первых дней. Родительский барьер был позади. Здесь предстояли новые, но далее все пошло так гладко, что Иван Петрович суеверно ждал, когда же и что сорвется. Не срывалось.