Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Не следовало идти далеко, чтобы увидеть, как велика нужда в его служении. Собственной улицы хватило для этого. Все было даже в благоденствующем отчем доме — больные и темные, смиренные и беснующиеся, как дяденька.

Позднее — уже в тридцать лет — повзрослевший и, казалось бы, много уже узнавший его читатель и почитатель Иван Павлов в одном из писем любимой написал истинный гимн молодости. И своей собственной — тоже:

«…Только молодости принадлежат истинные чувства и истинный вкус жизни, только в ней человек всего более походит на человека. Вся остальная жизнь есть какое-то систематическое безобразное, возмутительное изувечение человеческой породы. Человека как будто окармливают каким-то ядом — и, потерявши сознание, он начинает все делать наперекор его истинным потребностям, его истинному счастью.

В молодые годы человек живет жизнью мысли: он хочет все знать, надо всем останавливается, усиленно читает, спорит, пишет, он знает бури и ненастья мысли, но и трепещет временами от радости познания, решения, отгадки. И главное, он чувствует, что это и есть суть жизни, что не будь этого, не стоит и жить.

В молодые годы человек любит той живой и широкой любовью, какой любили Христы и другие, той любовью, которая не понимает, как можно наслаждаться, когда около тебя страдают, которая только тогда наполняет душу пьяным восторгом, когда вольная мысль унесется в те золотые времена, когда все — правда. И этих минут не стоят все мелочные радости вместе со всей остальной жизнью.

В молодые годы человек понимает жажду дела, ее резкие мучения, но и незаменимые радости борьбы с собою, с другими, успехов, побед…»

В пятнадцать-шестнадцать лет он уже проложил для себя маршрут на будущее и тянул туда же приятелей. С детства, от отца, он впитывал в себя принцип основательности, необходимой при любом начинании. А любимый его пророк только тем и занимался, что воевал в своих сочинениях с верхоглядством, с краснобайством, прикрывающим высокими словами неумение делать конкретную полезную работу: «Учитесь сами и вовлекайте в сферу ваших умственных занятий ваших братьев, сестер, родственников, всех тех людей, которых вы знаете лично и которые питают к вашей особе доверие…» — и практично перечислял в статьях, какие сочинения необходимо проштудировать, дабы изготовиться к положительной деятельности: «Химические письма» Либиха, «Целлюлярную патологию» Вирхова, «Исследования о животном электричестве» Дюбуа-Реймоиа, «Историю новой философии» Куно Фишера, «Физиологию обыденной жизни» Льюиса, «Физиологические эскизы» Молешотта, который твердил еретически, будто души нет, а мысль есть такой же продукт мозга, как желчь — продукт печени .

«Эскизы» и прочее в том же роде добывали из общественной библиотеки либо у счастливых обладателей. А Льюисову «Физиологию обыденной жизни» Иван Петрович захватил первым, проштудировал и даже уговорил отца приобрести для дома. И Петр Дмитриевич купил том Льюиса, хотя чем дальше, тем больше поворот интересов Ивана, Мити и мальчишек, доверенных родителями ему на пансион, вызывал у Петра Дмитриевича тревогу.

Нет, не тем, что они увлеклись вместо богословия наукой, — это не было заказано. И не тем, что увлеклись естественной историей. Напротив, коллекцию Ивана не грех было гостям показывать. Лучшая ее часть в ящике со стеклом красовалась в гостиной: махаоны, «траурный плащ» и главная редкость «красная орденская лента» — изловил ее таки сын. Такие занятия подобали и священнику: «Познавая мудрость природы, познаешь мудрость и творца».

И в книге Льюиса — не только купленной, но, как и все по его обычаю, непременно дважды прочитанной Петром Дмитриевичем — была масса достовернейших сведений, изложенных с приятной живостью и не подрывающих, казалось бы, никаких устоев.

В ней говорилось, что голод — вот уж истинно! — движет людьми, заставляя в поте лица перерезать железными дорогами равнины, прорывать горы, сидеть у ткацкого станка, строить дворцы и тюрьмы, ходить за плугом, добывая пищу в виде хлеба и в виде денег. Он — нерв жизни, благодетельный и страшный, ибо может заставить людей поедать ближних. Его причина — необходимость пополнять пустеющую печь, восстанавливать ежеминутно разрушаемые частицы тела.

И что ощущается голод оттого, будто желудочный сок растягивает в стенках желудка какие-то трубочки, — ведь сок может излиться в желудок, только когда туда попадет пища (по словам Льюиса, это установил доктор, наблюдавший над больным, который после ранения живота имел в желудке фистулу, через каковую доктор и наблюдал все там происходящее).

И также — что сонный боа-констриктор ест только раз в месяц, а подвижной кролик — раз двадцать в день.

И про то, как нервы передают чувствование и заведуют движением мышц. И, наконец, что жизненные явления зависят от химических, но сами они не химические и не могут быть объяснены химией — в них есть нечто особенное, что необходимо выходит за черту химических законов: «…Не должно никогда пытаться решать вопросы одной науки с помощью ряда понятий исключительно свойственных другой», — вот уж истинно!

Не сама наука смущала Петра Дмитриевича, а то, что Иван и вслед за ним Дмитрий, обожатель и добровольный денщик старшего брата, избалованного общим вниманием, сперва молчаливо, а потом уже и в произносимых суждениях стали отделять от дел природы мудрость божию. А с апреля 1866 года неясная тревога превратилась в страх за сыновей.

О покушении Каракозова — впрочем, имя не сразу стало известно — канцелярию губернатора известили по телеграфу того же 4-го числа к вечеру. Тотчас из консистории было указано во всех приходах срочно служить благодарственные молебствия за чудесное спасение государя. Петр Дмитриевич служил, и душа его разрывалась от горести: «Да кто такой мог поднять руку на Самого Освободителя!»

Всё ему объяснили надежные «Московские ведомости». Уже сам номер газеты от 7 апреля крайне наглядно показывал всю ужасную меру несовершившегося злодеяния. Первая страница была вся отведена повседневным делам государя, пекущегося о благе. О происшедшем ни слова — лишь «Высочайшие приказы» о производстве в следующие чины, об открытии в городе Верее училища для девиц третьего разряда, о возвращении отставным чинам резервного флота сумм, вычтенных в эмеритальную кассу, о высочайшем дозволении начать постройку пожарной каланчи в Чите и, наконец, относительно содержания при оренбургском стрелковом батальоне верблюжьего обоза вместо форменного колесного, с ассигновкой на довольствие каждого верблюда по восьми рублей в год и по пяти рублей серебром на жалование верблюдовожатым-киргизам, но без отпуска особых сумм на устройство вьючных ящиков.