Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

В ученическом кругу Ивана Петровича проблемы «служения» обсуждались сквозь призму реализма , каким его проповедовал в «Русском слове» сам Писарев.

Писаревские статьи печатались либо без подписи, либо под фамилией Рагодин: автор содержался в Петропавловской крепости. Но кто автор статей и где он, знали все. За книжками журнала охотились. Иван Петрович со своим кружком — брат Митя, пансионеры Быстров и Чельцов, одноклассник Коля Терский и еще кое-кто — в вёдро, в дождь, в грязь, в мороз по часу прежде открытия толклись на Почтовой у дверей общественной библиотеки, чтобы первыми захватить свежий номер.

Когда готовилась драка меж классами или меж семинарией и гимназией, Иван Петрович с приятелями демонстративно проходил вдоль шеренги бойцов, снимавших пояса и засучивавших рукава, выдергивал оттуда брата Митю, склонного и к таким развлечениям тоже, и, раздвигая непременных зрителей, с достаточной громкостью объявлял, что их компания отправляется к более достойному делу. И конечно же с конкурентами гимназистами, вместе с ними мокшими и мерзшими у запертой еще библиотеки, они не дрались, а дружелюбно пикировались, как и подобает просвещенным реалистам, даже пятнадцати лет от роду. И те, хоть и в красных воротниках, хоть и из другого отсека жизни, тоже не чванились. Правда, как только дверь отпиралась, просвещенные реалисты толкались с негалантным азартом — тут и локти шли в ход, и топот сотрясал коридор, и библиотекарь взывал: «Господа, господа! Извольте вести себя прилично-с!» Ну как без этого в пятнадцать-шестнадцать лет, тем более изысканные условности — тоже предрассудок.

И все повально пробовали себя в публицистике. Иван Петрович, конечно, тоже. Семинарских к тому подталкивал их словесник — Дмитрий Никольский. Задавал сочинения на темы времени. Предлагал, например, доказать тезис: « Поэзия не есть ли одно безделье, когда она в своих картинах и образах не следует действительности в том виде, как она есть на самом деле? »

Никольский украшал сочинения ученика Павлова Ивана лестными замечаниями. Так что при юношеской пылкости Иван Петрович вполне мог ощутить в публицистике свое будущее. Но тогда в его кругу все говорили, что не знают жизни, живя в стороне от нее, а не зная жизни, как станешь писать? К тому же Писарев полагал высшую пользу не в словесной, а в конкретной деятельности. Почти единственно — в ученой. Звал не петь «сладкогласной сиреной», а делать реальное дело в храме науки. Он благовествовал слогом высоким, как в Нагорной проповеди:

«В науке, и только в ней одной, заключается та сила, которая, независимо от исторических событий, может разбудить общественное мнение и сформировать мыслящих руководителей народного труда. Если наука, в лице лучших своих представителей, примется за решение этих двух задач и сосредоточит на них все свои силы, то губительный разрыв между наукою и физическим трудом прекратится очень скоро, и наука в течение каких-нибудь десяти или пятнадцати лет подчинит все отрасли физического труда своему прочному, разумному и благодетельному влиянию!..»

Эту проповедь Иван Петрович ощутил обращенной прямо к нему.

Из двух отделений храма науки Писарев настаивал выбрать не «левое, атласно-палисандровое», где господствовали историография Маколея и «пестрейшая толпа» законоведческих наук — римского, гражданского, государственного права, — к ним-то как раз семинария неплохо готовила. Он навязывал «правое отделение», где «наличным обитателям решительно некогда заниматься песнопениями: один добывает какую-нибудь кислоту, другой анатомирует пузырчатую глисту, третий исследует химические свойства гуано — примеры специально были подобраны наиболее резкие, — четвертый возится с коренным зубом какого-нибудь Eiephas meridionalis [17] Ископаемый слон, обитавший в Южной Европе. , пятый прилаживает отрезанную лайку лягушки к гальванической батарее, шестой анализирует мочу помешанных людей, и так далее, и так далее, и так далее, все в том же прозаическом направлении…»

В том отделении храма и тебя самого накормят, оденут, обуют, и покажут, кроме того, как кормить, одевать и обувать других людей, а в этом-то и призвание мыслящего человека: «Для реалиста — идея общечеловеческой солидарности есть просто один из основных законов человеческой природы». Исполнением этого закона и должна быть положительная деятельность — ученая или промышленная — все то, что способствует одолевать пропасть, отделяющую страну и народ от другой части мира, которая, как говорили кругом люди, в ней побывавшие, достигла высот машинной цивилизации, жила в просвещении и в чистоте.

И столь драгоценные пятнадцатилетнему Ивану Петровичу жуки и бабочки и чудо клейкого листика, развернувшегося на яблоневом черенке, привитом его руками, — все оказались как раз по ведомству именно отделения положительной деятельности, научного реализма и человеческой солидарности.

Иван Петрович смалу слышал о том, что ему в горних сферах выпал жребий служить людям «словом божьим». Но семинарская наука об этом слове, изящная на первый взгляд, даже в их просвещеннейшем заведении, года за два ему уже совсем осточертела оттого, что вся была посвящена не делу, а хрии — сиречь риторической речи: хрии естественной, искусственной, превращенной и афонианской, формам толкования, непременно изолированным от сути — без права прикосновения к главному. Главное было объявлено делом веры, которое было недопустимо осквернить сомнением и осязанием. Но именно это и порождало то противодействие «удушливому веянию», которое преображало бурсака в действительно семинариста.

А Писарев воспевал именно сомнение и осязание. Он писал о пламенной и бескорыстной любви к истине, которая составляет исключительное достояние немногих избранных и богато одаренных личностей. Немногих потому, что любить истину и переносить ее ослепительное сияние может только тот человек, для которого святые и великие умственные наслаждения выше всех остальных радостей житейских. Для такого человека размышление не является достижением какой-то практической задачи или приобретения удобств или благ, оно — средство удовлетворить самую настоятельную свою органическую потребность, неудержимую как жажда: «Каждый из нас счел бы для себя настоящим мучением, если бы его заставили пить постоянно вонючую воду или есть постоянно испорченную пищу… Так что и человек, одержимый потребностью размышлять, не может терпеть в своем мышлении никакой фальши, никаких искажающих стеснений, никакой посторонней регламентации…»

В этом пламени и лягушачьи лапки, прилаживаемые к гальваническим батареям, и моча помешанных, и брошенный в химическую реторту птичий помет — средство улучшения плодородности земли — виделись Ивану Петровичу как бы водруженными на жертвенник дела, которое одно сможет решить все проблемы мира.