Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Мир повернулся его глазу какой-то особой стороной. Он и трезвый выкидывал такие шутовские трюки, от которых несло полной дьявольщиной, издевался и над собственной семьей, и над собой, а более всего почему-то над самою смертью. То он темнейшей ночью привязал веревку от церковного колокола к хвосту заблудившегося теленка, и набатный звон, раздавшийся в кромешной тьме, согнал все село то ли на пожар, то ли на Страшный суд. То спрятал крышку от гроба покойника, которого принесли в церковь отпевать, и вдосталь насладился ужасом, охватившим всех провожавших. То, наконец, читал он как-то в избе псалтырь по усопшему — родня покойного тем временем судачила на завалинке; Иван Дмитриевич, поразмыслив, поднял труп со стола, приставил к стене, подпер ухватами под мышки, чтоб держался прочнее, открыл подпол перед дверью горницы и выскочил на улицу с криком: «Идите туда, там ваш покойник воскрес!» Вбегавшие успевали увидеть страшную картину и тотчас проваливались в тартарары, один на другого.

Конечно, из пономарей его выгнали. Семью раскидало по родственникам (сына Федора приютил Петр Дмитриевич). Дядя то сидел в пустой своей избе, то бродяжил. Жил чтением над усопшими. Когда усопших не было, разузнавал, не предвидится ли где-нибудь покойник, и брал с его родных водкою авансы под будущее чтение псалтыря. Пьяный и трезвый спал по канавам. Мерз на холоду, мок под ливнями, но ерничества не оставлял. А намаявшись сверх мочи, заявлялся в Рязань, к своему благоденствующему брату:

— « И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим!.. » Брат! Брат! «Что будет, если мы просим от бога прощение грехов наших, а сами не прощаем?» Знаешь? Знаешь? А ведь сказано: «…Не получим и мы прощения». Так-то, брат! Так-то! Прости же!..

Петр Дмитриевич кряхтел в предвидении перебранки с женою. Махал рукой, велел топить баню, спалить вшивые лохмотья, подбирал брату исподнее и верхнее из своего поношенного. (Брату оно оказывалось широко и коротко, да ведь конь-то дареный…)

Дядя поначалу глаза не мозолил, жил при кухне, чинил крыши на сараях, работал в саду и помалкивал. Потом оттаивал. Когда поблизости брата, невестки и доносчиц приживалок не было, подмаргивая и заходясь хихиканьем, принимался рассказывать о своих проделках прислуге, племянникам, а всего охотнее арестантам, которых Петр Дмитриевич одалживал в остроге на сенокос, и обильно пересыпал речь «музыкой» — офенскими и босяцкими словами. Повествовал, как « за гомзу мастырил в одной курехе у клёвой астонки » — «за вино работал в одной деревне у красивой бабы», и что у него с ней получилось, и еще — про свои фокусы с покойниками. Наконец совсем уставал от тихой жизни. Разживался водкой. Изобретал блудни. При скандалах куражился и на проклятья брата и невестки богохульно кричал, что наказывали его всегда лишь люди, а не бог!.. И земля под ним не разверзалась! И годы его не укоротились: пятый десяток разменял — и восьмой разменяет! (И вправду дожил до семидесяти пяти.) После этого дядя отбывал в новые странствия, изрядно наплевав в колодец, из которого еще не раз предстояло испить.

А через некоторое время Петр Дмитриевич начинал поговаривать, будто бы непутевый брат всего лишь большой комик, и когда племянник Феденька отправлялся на вакации в деревню, посылал с ним и деньжат, и одежонку.

И вот уж думать не думал, что пресловутые трюки Ивана Дмитриевича вдруг зазвучат неожиданным эхом в его собственном благополучном рязанском доме. Но году, видимо, в 1862-м к Петру Дмитриевичу явился, держа в руках пук бумаги и дранки, квартальный надзиратель — и не с поручением от начальства, а для конфиденциального разговора. Повод был чрезвычаен: на старом кладбище за слободой стало, как стемнеет, появляться привидение с горящими глазами. («Господи, — подумал отец, — ведь шалопутного-то братца сейчас в городе нету!..») Это привидение, заметьте, не ходило, а даже летало и нагнало сильного страху на обывателей. И те двое-трое, что видели, и те, кому они о том рассказывали, и те, кто слышал о нем из вторых и третьих уст, узрели знамение — то ли к мору, то ли еще к какой беде. Квартальный получил от начальства нагоняй за небдительность. Опросил очевидцев, установил примерное место, откуда привидение появлялось. Принял для храбрости. Самолично устроил засаду и, когда привидение взлетело, на всякий случай осенив себя крестным знамением, выскочил и обнаружил двух или трех подростков, запускавших в сумерках бумажного змея хитрой конструкции — с прорезями, а в прорезях фонарики со свечками. В форменной шинели, при шашке, при возрасте, через могилы за мальчишками не угнаться. Змея уронили, но удрали. Однако опознать удалось — и Митю, и старшего.

И хотя Петр Дмитриевич сам был на должности в полиции, ситуация показалась ему настолько серьезной, что он тотчас отправился в свой кабинет. Там был завешенный синей китайкою угол, который в доме называли «кабак». В углу на полу и печной лежанке стояли двухведерные бутыли с разнообразнейшими наливками из собственных плодов и с настойками водки на травах, на ягодах и ржаных сухарях. А когда квартальный, отведав по стаканчику из многих бутылей, отплыл, Петр Дмитриевич сошел вслед с крыльца и, изменив себе, все же нащипал из метлы два пучка розог.

Ни за четыре года училища, ни затем за пять лет семинарии Ивану Петровичу не пришлось изведать того, что досталось множеству настоящих российских бурсаков — казеннокоштных семинаристов. Он был своекоштным — приходящим. Кончались занятия, и вместе с братьями и мальчишками, жившими в их доме, он несся домой по всей Семинарской, дугою подслеповатых домишек повторявшей изгибы недальнего Трубежа. Несся по грязи, по снегу в желтых пятнах конской мочи, мимо стройного белого храма Бориса и Глеба к своему домику на Никольской улице. Здесь ему приказывали умыться и почиститься, журили за непорядок в мундирчике, кормили хоть незатейливо, но уж не щами из позапрошлогодней кислой капусты, расспрашивали о делах и утешали в огорчениях. Потом он шел на улицу с братом и сверстниками, а потом садился в своей светелке за уроки, решал задачки из греческого и арифметики, читал заданное по географии и из евангелия и проглатывал книжки, которые регулярно дарил ему крестный, и книжки из отцовского кабинета, а потом, лет с пятнадцати, — книги из семинарской и из городской библиотек. А то утыкался в гербарий или в коллекцию бабочек, которые пополнял год за годом от весны до осени. Часами рассматривал жилки в листьях, чешуйки на крыльях, всякий раз заново дивился рогатым жучиным челюстям, перекалывал на картоне свои сокровища, чтоб жуки были расположены по ранжиру — но длине усов или чтоб цвет жучиных надкрыльев составлял гамму. Среди подарков крестного были особые книжки про гербарии, про жуков и бабочек, и, разглядывая картинки, он грезил, как поймает такую и такую бабочку, а то вырастет и поедет на Мадагаскар или на Амазонку с миссионерами и там поймает уж такую, каких ни у кого нет не только в Рязани, но, может быть, и во всей России!..