Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Книгу о себе он не написал, хотя ему советовали написать про свою жизнь, и он мечтал, что напишет, « если только будет достаток времени для этого ». Книги о себе ученые обычно пишут, когда останавливается для них главная работа, а он, дожив до восемьдесят седьмого от роду года, не дожил до остановки работы и не получил того достатка времени .

Но остались его письма невесте — пространные, исповедальные. Осталась коротенькая, в четыре странички, автобиография 1904 года. Врачи, вместе с ним окончившие Медико-хирургическую академию, к 25-летию своего выпуска составили сборник таких автобиографий: каждый писал, кем был, чем стал, и он — тоже, начав весьма обыкновенно: «Родился я в г. Рязани в 1849 году в семье священника. Среднее образование получил в местной духовной семинарии…» В тех четырех страничках на первые двадцать лет жизни Иван Петрович отвел два абзаца, на университет — абзац, на учение в Медико-хирургической академии — столько же. И в них только о том, что счел самым главным. Но главным он счел написать не о себе, а о своих учителях, о людях, которые потрясли его воображение и предопределили его жизненный путь и жизненные позиции.

И еще раз взялся было за перо: « Буду сначала писать просто, что только вспомнится, что уцелело в памяти, начиная с самого детства ». И снова принялся всматриваться в людей, среди которых начиналась его жизнь, и искать в них элементы , из которых он сложился. Что-то (события, конечно) отвлекло его от воспоминаний — они прерваны посреди пятой страницы на фразе: «Читать учился у соседки-горбуньи, занимавшейся обучением детей грамоте». А больше Иван Петрович к мемуарному жанру не возвращался. Но его рассказы о юности донесены до нас в воспоминаниях жены, племянника, учеников, а о дальнейших годах его, как он сказал, «долгой, длинной жизни» и о событиях тех лет свидетельств предостаточно.

И потому, милостивые государи и многоуважаемые товарищи , — а именно такими словами сам Иван Петрович обращался обычно к слушателям, к студентам, к коллегам, — попробуем, идя по вехам, которые он сам расставил, вглядеться в историю Ивана Павлова так, как вглядывался в нее он, ища в себе рефлексы в первоначальном значении этого слова, то есть отсветы людей, прошедших сквозь его жизнь, и книг, будивших его разум, и событий, современником которых оказался он, проживший почти целый век, потрясающий век русской истории.

Главными людьми начала своей жизни он в первую голову называл отца и мать, которые приучили его к труду и простой, невзыскательной жизни и дали возможность получить высшее образование.

За ними — крестный, титулярный советник Тимковский, который принял монашеский постриг, стал из Павла Афанасием, а далее игуменом третьеразрядного монастыря в трех верстах от города. С восьмилетним Иваном Петровичем случилась беда: он свалился в сенях с высокой полки на каменный пол и так расшибся, что думали — не жилец. Даже маменька отступилась, хотя муж признавал ее авторитет в медицине. Она знала много надежных средств: предписывала, например, тем, кто заболел желтухой, запускать в таз с водой живую щуку, смотреть в упор, как рыбина там, в тазу, бьется, пока от смотренья не зарябит в глазах, и повторять процедуру до выздоровления… Но Ванечке ни одно из ее средств не пособляло. Крестный прослышал, что крестник тает на глазах — к врачам у Павловых не было в обычае обращаться, — сам приехал, забрал к себе в Троицкий, сам лечил по науке, кормил по-барски бульонами и курятиной. Сам стал заниматься с ним гимнастикой, обучил ездить верхом, кататься на коньках и еще — ухаживать за яблонями. Объяснял не только как, но и зачем их подрезают да прививают, да что в деревьях, по словам ученых людей, происходит. И вообще заботился и о теле, и о духе. Выписывал для него особые детские книжки. Читал ему вслух. Приохочивал к словесности. Не разрешал от себя забирать. А вернул в дом через полтора года — и совсем другой ребенок! Крепенький. Румяный. Рассуждает как проповедник. Стишки наизусть. А игумен тут же объявляет, что открыл в питомце божью искру: Ванечка, мол, по его наущенью стал уже и сочинения писать — вот, пожалуйте, его письменное рассуждение о басне «Квартет», — быть ему смиренномудрым богословом или знаменитым российским литератором!

Папаше Петру Дмитриевичу впору было сквозь землю провалиться. Он ведь, как древний афинянин, считал, что воспитание мальцов — бабье дело, а его долг — достижение высот служебных и умственных и благополучие дома. И как раз подумывал, поднатужившись, сторговать где-нибудь поблизости второй домик и расширить дело с пансионерами — их отцы, уездные церковнослужители, сверх поставляемых продуктов платили по гривеннику в день с носа. А главное — он увеличил сад и завел доходный плодовый питомник с хорошими сортами. Когда Иван научился у соседки складывать слова, но к чтению охоты не проявил, отец отмахнулся: пойдет в бурсу, и все уладится! И ведь помнил же, как сам выбивался в люди и всегда так красно рассуждал о поддержании талантов, пропадающих в народе, а в своем доме таланта не заметил!.. Для жены Петр Дмитриевич был деспот — коса на камень нашла, — осердясь, лишал ее табака и даже ключи от кладовых держал у себя, сам отвешивал провизию, сам назначал стряпухе, что варить. Но в душе-то он был либерал. И друзей имел либералов. Читывал педагогические статьи Пирогова. Избегал сечь детей без крайнего повода — он был по горло сыт пережитым, когда ему по службе приходилось соборовать солдат из арестантской роты, забитых шпицрутенами. И посему если наказывал, то ладонью, а не кулаком, и никогда по голове, а лишь по мягкой части тела, и запаса розог не держал вообще.

И теперь, когда игумен так наглядно доказал, что с первенцем давно надо было возиться прилежней и бережней, чем с саженцем, тотчас сам стал готовить Ивана сразу в третий класс духовного училища, чтоб наверстать время, пропущенное из-за болезни. Наставлял всякую книжку прочитывать дважды, дабы досконально вникнуть в мысли сочинителя. Тоже стал брать в помощники по садовым хлопотам, не боясь, что чего-то не так подрежет, и еще твердо решился следовать совету преосвященного кума, поклонника Песталоцци, — не ломать естественных наклонностей мальчика; на первых порах это значило немного — Иван Петрович был левшой, его и перестали переучивать.

С первого дня училища покровителем Ивана Петровича сделался его меньшой брат Митя, в том же 1860 году поступивший в первый класс. В Мите трогательно преломился страх, пережитый всей семьей в пору Ивановой болезни, и он стал добровольным нянькой старшего брата, таскал ему лакомства, чуть ли не нос вытирал. Митя и в девять лет был человек житейский, цепкий, а одиннадцатилетний Иван Петрович, воротясь из монастыря, оказалось, вошел в хрестоматийную роль будущего смиренномудрого философа: избегал драться с мальчишками и, провинившись в чем-то, с каноническим простосердечием не лгал и не выкручивался, как все нормальные люди его возраста. Митя много лет спустя, когда уже он и сам стал ученым, служил на кафедре Менделеева, рассказывал будущей свояченице: «Удивительный был мальчик этот Ванька — по рассуждениям мудрец, а в жизни таракан его за нос проведет! Порвали мы с ним новые штанишки. У меня осталось шито-крыто — сбегал к тетеньке, и она все починила, — а Ваньке мамаша в сердцах здорово уши надрала! И так всегда и во всем. Беда была бы ему, если б я его не охранял!»