Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Впрочем, это был не тот дом с мезонином, в котором прошли детство и юность Ивана Петровича. Тот дом жив и по сей день. Он теперь музей.

Сгорел другой, стоявший на отшибе от города, — церковный дом при Лазаревском кладбище. Нехороший человек, преосвященный Алексий в 1868 году перевел Павлова-отца в тамошний храм в отместку за строптивость. Через три десятка лет в том доме летним вечером Петр Дмитриевич и расстался с жизнью.

Когда его час пришел, он решил, что ни доктор, ни коллега священник, за коими послано, могут не поспеть, и сам прочитал себе отходную — свидетельницами сему были племянница жены и еще кухарка, так что два архиерея соборне его отпели со спокойной совестью, поскольку предусмотрительный Петр Дмитриевич отдал свою душу с соблюдением надлежащих правил. Он и дела загодя привел в порядок. И поговорил с кем надо, чтобы должность, а с ней церковный дом и сад перешли бы к младшему сыну, Сергею Петровичу. Даже обревизовал фамильный склеп, который соорудил на кладбище, — такой, какой подобает настоящему дворянскому роду.

…Вдруг тогда забеспокоился, действительно ли его супруга Варвара Ивановна скончалась от рака, не спит ли она там, измучившись от боли, летаргическим сном — в те годы летаргия была ходячим сюжетом многих сочинений и пересудов. Вот и подговорил amabillimum nepotem suum — любимого внучатого племянника, последнего своего воспитанника Сашу Павлова, тогда уже чиновника по министерству путей сообщения, — вечером, когда никто ничего не увидит, сдвинуть плиту, сойти в склеп и заглянуть в гроб. Самому спуститься было не по силам — вниз сошел Александр Федорович и псаломщик Леонид. Но, стоя у отверстия с керосиновым фонарем, Петр Дмитриевич увидел, когда крышку отодрали, что под нею — сплошной, вроде ватного, белый покров из сухой пушистой плесени, даже тела не видно. И все — не сон, а тлен.

И словно подтвержденье этому был пожар, который случился через два года, когда в доме удобно жил Сергей Петрович, единственный из братьев Павловых вернувшийся к отцовской профессии. Он после семинарии поискал сначала счастья в военной карьере, но не нашел. Извелся офицерским нищенством — 41 рубль 25 копеек поручицкого жалованья, а к четвертой звездочке штабс-капитана прибавка два рубля с четвертаком. Вышел из полка. Метил было в полицейские приставы либо даже в охранку. Добрые люди отсоветовали соваться в ищейскую службу, к тому же считавшуюся нечистой, женили его, устроили в Уфе на хорошее диаконское место, а потом в Рязани он заступил в отцовскую должность. И вдруг — такая беда!

…Вспыхнули само собой в жару фейерверочные припасы для ракет, огненных колес, римских свечей — преподобный Сергей Петрович любил такие штуки мастерить, он обучился этому еще в детстве у брата Мити, химика, и запускал при малейшем поводе. Почивали они с женою по-русски после обеда и очнулись от неги в пальбе, дыму и пламени. Еле выскочили в чем были, — слава богу, сами целы остались. Весь дом как костер. Сушь стояла. И когда еще доскакали от городской каланчи за окраину пожарные линейки и бочки!.. На пепелище нашли только свадебные женины сережки да оплавившиеся отцовские наперсные и орденские кресты, которые потом ювелир купил только как золотой и серебряный лом…

Тогда, в 1901 году, для профессоров Ивана Петровича и Дмитрия Петровича Павловых главная беда виделась в том, что их младший незадачливый братец вмиг остался «аки наг, аки благ», — подумаешь, бумаги сгорели! Но беды Сергея Петровича давно быльем поросли, а нам теперь всего горше, что сгорели-то именно бумаги! Семейные документы. Семинарские сочинения Ивана Петровича на русском, латинском и греческом языках. Быть может, его юношеские дневники. А уж наверняка — письма, которые он писал Петру Дмитриевичу из Петербурга в течение тридцати без малого лет. Конечно, пока мамаша была жива, письма адресовались обоим родителям, но ведь Варвара Ивановна была неграмотна. Покойный дед по особой прихоти и сам ее не обучил ни читать, ни писать и другим запретил, ибо старшую его дочь Марию грамотность довела до беды: сестра Варвары Ивановны начиталась чувствительных книжек, обвенчалась против родительской воли с дворянином Пущиным, а тот ее потом оставил с двумя дочерьми. Посему неграмотность и в мамаше не вызвала ни тени чувства неполноценности. Она, напротив, считала, что муж, латинист и книгочей, если чего и добился, то благодаря женитьбе на ней — ничему более, и передразнивала его неистребимый мужицкий говорок ходячей в Рязани присказкой: «Ён ходить, гуляить, батьку паминаить», и горделиво дымила папиросками, чему взамен грамоты была обучена своим покойным папенькой с лечебной целью — от головных болей и для бодрости…

Сгорели письма. Все документы сгорели. Вот потому-то всему, что известно о юности Ивана Петровича, мы и должны быть благодарны его удивительной памяти, которая оставалась такой же всю жизнь, до конца.

Он же, когда стал ученым, помнил до последней мелочи не только свои опыты, но и опыты всех своих сотрудников. Рассказывали, как и в шестьдесят, и в восемьдесят лет, когда сотрудник докладывал работу в среду утром, да еще иной молодой — по тетради, чтоб не сбиться, Иван Петрович, бывало, вскинет седую бороду и оборвет на полуслове:

— Как вы сказали?.. Это доподлинно так?.. Э, нет, господин хороший!..

А это не просто привычка — это закон был: ни единой неточности не пропускать, сию же секунду останавливаться, выяснять. Доклады — не парад, а думание сообща, что получилось, что не получилось, что делать, как жить дальше. Он и себя требовал перебивать тотчас. Даже студентов, которым читал курс, просил, если оказалось в лекции непонятное место или у студента какая-то мысль возникла, тотчас его перебивать, чтоб не упустить у него того места, а у себя той мысли. Ну, так вот, перебьет он сам докладывающего на полуслове:

— …Тут вы ерунду говорите. Столько-то капель было у вас на первый сигнал, а столько-то было уже на второй. Все наоборот. Я точно помню. Да и повторный рефлекс должен быть ярче. — Это он про капли слюны из собачьей фистулы. — Ну-ка, найдите протокол… Видите?!.. Черт знает что за работник! Собственного опыта не помнит! Вам же теперь совсем верить нельзя! Я ведь к вам только зашел посидеть на опыте — и все помню, а вы ставили его и не помните!.. О чем-то другом думаете, что ли? Черт знает что!.. Продолжайте!..

Все всегда помнил! И под настроение, а то и по делу красочно рассказывал о своем детстве и юности.

Иван Петрович ведь все на свете анализировал — и себя самого тоже. И не из любования собой — этого в нем не было. Просто считал самопознание частью своей ученой работы — вроде как бы жизнь ставит над ним опыт. И хотел разобраться в изначальном, как он сам сказал, — в « тех элементах, из которых, скажем так, должно было сложиться мое существо ».