Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

— Я немножко опоздал родиться. Мне бы сделать это на шесть-семь лет раньше. И я бы мог, как… — он назвал имена некоторых молодых из «первого класса».

Наверное, и вправду мог бы, судя по всему, что известно о поразительной мощи его ума и таланта и о том, как он до неправдоподобия свободно чувствовал себя во всех областях теоретической физики и как виртуозно владел ее сложнейшим математическим аппаратом.

Вот и Дирак недавно сказал о себе в речи при получении премии имени Роберта Оппенгеймера:

— Я благодарен судьбе, что родился вовремя: будь я старше или моложе на несколько лет, мне не представились бы столь блестящие возможности.

И еще:

— Период, длившийся несколько лет, начиная с 1925 года, можно назвать золотым веком физики. Тогда быстро развивались наши основные идеи, и у всех было полно работы.

Вот к этому-то золотому веку бурного, как взрыв, и блистательного становления квантовой механики и «опоздал родиться» Ландау. Действительно — Бор, де Бройль, Шрёдингер, Борн, Гейзенберг, Ферми, Дирак, Паули… Правда, первые четверо начали жизнь еще в прошлом веке, зато вторая четверка родилась как по заказу — «кучно» и «вовремя»: Паули — 1900 год, Гейзенберг и Ферми — 1901-й, Дирак — 1902-й, Ландау же, «опоздав» на несколько лет, родился лишь в 1908 году.

К началу золотого века Дираку было двадцать с небольшим, и тогда он сделал главные свои работы. Ландау в это время было только семнадцать. А к 1930 году, когда он попал в Копенгаген, к Бору, все главное — основополагающее — в квантовой механике уже было сделано.

Но, хотя и с опозданием, попав в эту компанию великих, двадцатидвухлетний Ландау оказался совершенно на месте и на уровне в этом уникальном по мощи и концентрации дарований «заповеднике Бора». И с того времени никогда, как уже говорилось, он ниже этого уровня не опускался.

Еще о сложностях, которые заключены в попытке рассказать о Ландау-физике. Например, как Ландау работал?

Речь сейчас идет не о стиле и форме — не о том, что между ним и учениками шли постоянные «физические разговоры», обсуждения различных задач и вопросов; и не о том, что он обычно не читал чужие работы, а знакомился с ними «со слов»; и ему быстрее и проще было самому, своим путем, вывести доказательство, чем следить за чужими выкладками… Так вот, речь не об этих его особенностях, всем известных, хотя и необычных и очень любопытных. И не о том, что работать он предпочитал полулежа, записывая свои мысли и формулы на листке бумаги (а бумагу любил хорошую).

Все это, повторяю, интересно, но рассказать о таких вещах, наверное, не очень трудно. А хотелось бы еще узнать про внутренний механизм его работы, его мышления, его особенного дара.

Говорят, было просто видно, как он думает. Задавался какой-то сложный вопрос или что-нибудь из новой для него области — и все могли наблюдать, как он «отправляется в полет». Останавливались глаза. Включалась и начинала работать счетно-решающая машина.

Да, все это необыкновенно интересно. С одной стороны, то, что для всех, казалось бы, должно быть осязаемым и видным, — как другой человек работает, то есть сидит, например, и пишет, у Ландау, как раз и не было видно: полулежит на тахте, иногда накарябает какую-нибудь формулу… А совершенно невидимый обычно процесс, закрытый для посторонних — процесс думания, — у него оказывался осязаемым для окружающих.

Другое дело, что совершенно непостижимы ход и темп, скорость и особенности работы этой уникальной для человеческого мозга, для человеческих возможностей машины. Так, Ю. Б. Румер рассказывал, что Ландау мог одновременно думать о двух или нескольких предметах. Не то что мгновенно переключаясь, переходя от одного к другому, а именно одновременно, параллельно. Нам, людям с обыкновенным мозгом и обычными мыслительными способностями, представить такое просто невозможно, как невозможно, например, представить, именно представить, а не понять, знаменитый дуализм «частица — волна» в микромире. Но как этот дуализм есть физическая реальность, так и феноменальный мыслительный механизм Ландау тоже был физической реальностью, хотя, вероятно, сам Ландау, так великолепно постигавший и объяснявший сложнейшие физические процессы, не мог бы рассказать, как это у него происходило. Было, и все!

Еще пример. Меня всегда поражало, как на «средах» у Капицы, на какую бы тему ни делался доклад, первым обычно вскакивал Ландау и задавал такие вопросы, а потом так высказывался, что было ясно — он уже лучше самого докладчика понял суть данной задачи.

«Он интересовался и был равно компетентен во всем в физике, — говорил Е. М. Лифшиц. — Фактически ему было обычно достаточно знать лишь основную идею работы для того, чтобы воспроизвести все ее результаты. Как правило, ему было легче получить их своим путем, чем следовать за деталями рассуждений автора. Таким образом, он воспроизвел для себя и глубоко продумал большинство основных результатов во всех областях теоретической физики.

Этому же была, вероятно, обязана и его феноменальная способность — давать ответ почти на всякий задаваемый ему физический вопрос».

Теперь от одного поколения молодых физиков к другому передается как непреложный факт: полчаса разговора с Ландау — и готовая диссертация. Вероятно, это уже сотворилась легенда. Но обязана она множеству случаев, когда разговор с Ландау прямо-таки мгновенно рождал идеи, прояснял запутанные ситуации, позволял с обостренной четкостью выделить главное, прочерчивал самый плодотворный ход возможного исследования. И чаще всего материальным выражением — и продолжением — такого разговора была новая работа, а потом статья в журнале или диссертация (или и то и другое).

А разговаривать с Ландау было очень легко. То есть как раз наоборот. Разговаривать с ним было очень и очень трудно — для этого самому надо было быть на высоте. Но легко было попросить о разговоре и легко получить на него согласие.

Создавалось впечатление, что Ландау был всегда свободен и всегда доступен. Исключались часы, занятые лекциями и семинарами, а в остальное время — пожалуйста.

Вот еще одна история.

— Почему ты печальный? — спросил однажды Ландау у одного из своих приятелей.

— Извелись совсем, замучились. Никак не можем найти подходящую формулу… — И приятель рассказал о сути обнаруженного явления, которое не удается описать математически.

— А условия задачи у тебя есть?

— Конечно, все время ношу с собой, — отвечает приятель, вытаскивая из кармана листки бумаги.

Ландау взял бумажки и отправил приятеля на полчаса поболтать с женой. Не прошло и пятнадцати минут, как с верхнего этажа квартиры, из кабинета Ландау, раздался его голос: