Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Это — опять из трудов Ильенкова, в которых он осознал, что же это за «подлинные» условия и факторы, творящие человеческую душу. «Факты, зафиксированные исследованиями Соколянского — Мещерякова, свидетельствуют в пользу того взгляда, что все без исключения физиологические механизмы, связанные с обеспечением специфически человеческой психики, запрограммированы не внутри, а вне тела индивида, в его „неорганическом теле“, как назвала когда-то философия предметное тело цивилизации, то есть всю ту систему вещей и форм общения, которая представляет собой не естественно-природную, а социально-историческую предпосылку человеческого развития. В переводе на язык физиологии высшей нервной деятельности это означает, что вся специфически человеческая психика, начиная с элементарно всеобщих ее проявлений, обеспечивается и реализуется сложнейшей системой типично условных рефлексов, то есть прижизненно формируемых — и ни в коем случае не запрограммированных генетически — нейродинамических образований, „структур“. Работа со слепоглухонемыми детьми категорически заставляет считаться с тем обстоятельством, что таковыми — „условными“ — оказываются на поверку те фундаментальные рефлексы, которые по традиции — и совершенно бездоказательно — считаются безусловными, то есть врожденными, связанными с морфологией мозга. Это касается таких категорий, как „рефлекс цели“, „рефлекс свободы“ и, что особенно интересно, „поисково-ориентировочный рефлекс“».

Набравшись научной отваги так, отнюдь не традиционно, решать вопрос о том, как формируется наша психика, Эвальд Васильевич Ильенков уже, видимо, безо всякой робости включился в незаконченный диспут, участниками которого были Беркли, Дидро и многие другие мыслители прошлого. Спор шел тогда вроде бы по частному поводу, но касался, по существу, основ философии — отсюда и его накал.

Скандально знаменитый епископ Джордж Беркли, умудрившийся напасть чуть ли не на все современные ему передовые научные течения, издал в начале позапрошлого века трактат «Опыт новой теории зрения», в котором предложил всем желающим поспорить по поводу решения старой проблемы — так называемой «задачи Молинэ». Формулировалась она внешне невинно: если слепорожденный вдруг прозреет, узнает ли он хорошо известные ему предметы? Сумеет ли отличить круг от квадрата? Беркли утверждал, что «объект осязания» и «объект зрения» — две не связанных друг с другом вещи, лишь по недоразумению да по привычке объединяемые в единый «комплекс». Поэтому, исходя из его философии, прозревший слепой не сможет зрительно различать пусть даже прекрасно известные ему осязательно предметы. И проделанная в то время операция снятия катаракты как будто бы неопровержимо — ибо экспериментально! — подтвердила правильность берклианской системы взглядов.

Но из этой системы следовало, что понятие образа — это фикция, и наши органы чувств отражают никак не соотносящиеся между собой стороны вещей. Материалисту трудно было примириться с такой капитальной утратой, и сорок лет спустя после выхода трактата Джорджа Беркли Дени Дидро попытался спасти понятие образа. В «Письме о слепых в назидание зрячим» он ввел дополнительное условие в задачу Молинэ — с тем, чтобы изменить ее решение, данное Беркли. Если прозревший слепой — математик, доказывал Дидро, то он способен узнать знакомые ему по осязанию предметы и сумеет отличить круг от квадрата, ибо математику под силу выявить те общие и неизменные соотношения, которыми представлен один и тот же объект и в зрении, и в осязании. «Образ» восстанавливался в правах, но ценой сложных геометрических умозаключений и логических операций. И потому наглядные, «простые» соображения Беркли еще долго портили кровь философам.

«Коварство аргументации Беркли, доставившей столько хлопот материалистической философии и психологии, заключается, по-видимому, в том, что психологическая и гносеологическая проблема „образа“ была подменена, по существу, чисто физиологической проблемой, — пишет Ильенков в статье „Психика человека под „лупой времени““. — Если же взглянуть на развитие психики слепоглухонемых с точки зрения, охватывающей более широкий круг факторов, нежели физиология, то оно будет иметь значение экспериментального подтверждения материалистической концепции „образа“, того самого подтверждения, которого столь не хватало Дидро в его споре с Беркли. А именно: развитые слепоглухонемые имеют абсолютно тот же, вполне тождественный и адекватный, образ „внешних“ (причем очень сложных) предметов, что и люди, воспринимающие этот внешний мир преимущественно с помощью зрения. Достаточно пронаблюдать, с какой поразительной точностью слепоглухонемая Юля Виноградова воспроизводит в пластилине формы и пропорции „ощупанного“ ею предмета, даже такого сложного, как деревенская изба со всею ее утварью или контуры оврага, по которому она гуляла…»

Подчеркнуть слово «экспериментально» в своей статье Эвальд Васильевич не посчитал нужным — это сделал я с его согласия. Самому Ильенкову не кажется удивительным сочетание слов «философ» и «экспериментатор», как не видит он ничего парадоксального и в том, что, «покусившись» на азы учения великого экспериментатора — физиолога Павлова, он сам исходил из теоретического положения, выдвинутого Иваном Петровичем: «…Патологическое часто открывает нам, разлагая и упрощая то, что заслонено от нас, слитое и усложненное, в физиологической норме».

…Эвальд Васильевич Ильенков, доктор философских наук, сидит в темноте на ступеньках лестницы рядом со слепоглухонемым мальчиком.

Доктор наук…

Это привычное словосочетание вдруг начинает звучать для меня неожиданно свежо — врачеватель наук, словно он лечит сухие науки от замкнутости в себе, будто учит их растворяться в «объекте исследования», становиться его неотторжимой частью. «Если хочешь понять, что происходит, когда бежит кролик, надо изучать его бег так, будто вы сами являетесь частью кролика», — говорил на одной из научных конференций Гордон Паск, самый, пожалуй, известный из кибернетиков Англии.

«…Части, содержащие основной материал исследования, читаются как захватывающий роман, со все нарастающим интересом, который обрывается досадой на то, что изложение заканчивается так скоро. Этому впечатлению захватывающего повествования способствуют два обстоятельства: процесс формирования и развития психики ребенка от начального, большей частью весьма печального, а то и просто страшного, нечеловеческого состояния до превращения в трогательное человеческое существо, жадное к познанию мира, к посильной полезной работе, к доброму отношению с другими людьми, — все это описывается на примерах воспитания отдельных и разных деталей и выступает перед нами как с внутренней симпатией составленные биографии конкретных личностей, тяжело обиженных слепыми обстоятельствами и спасенных самоотверженной человечностью воспитателей; а затем — язык изложения: я не сказал бы, что труд А. И. Мещерякова отличается литературной изысканностью или вообще каким-нибудь особым стилем, но это обширное сочинение написано такой естественной речью, что вы ее просто не замечаете, — вы входите в обсуждение излагаемых взглядов и разбираемых вопросов, в течение описываемых событий, вы видите их — и забываете о том, что все-таки это не они сами, а только рассказ о них.