Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

…Я завязываю пообтрепавшиеся тесемки у этой потертой канцелярской папки. Крохотный кабинет Мещерякова, в котором я сижу, та единственная комната в московской школе глухих, которую отдали слепоглухим студентам МГУ — в ней они и живут, и спят, и занимаются, — лишенная даже малейших следов роскоши обстановка в Загорском интернате — все это, смущавшее, удивлявшее, возмущавшее меня, привыкшего к синхрофазотронному великолепию Дубны, Серпухова или Новосибирска, вся эта бедность и неустроенность стали на какой-то миг казаться мне чуть ли не непременным условием настоящей научной работы. Я держал в руках найденную наконец среди десятков страниц официальных документов маленькую, сугубо личную записку и думал о доброте — о простой, обычной человеческой доброте, которая может стать орудием познания природы еще более мощным, чем любой синхрофазотрон.

А естественная мысль, что доброта, если она есть, сможет прожить в просторной и прекрасно оборудованной лаборатории еще даже лучше, чем среди колченогих столов где-нибудь в подвале или под стрехой, — эта мысль в ту секунду почему-то не пришла мне в голову.

«Александр Романович — человек очень добрый. Я это чувствовал всегда, но… стареешь — умнеешь: по-настоящему понял, уже когда мы были знакомы много лет».

Так рассказывал мне Александр Иванович Мещеряков о своем учителе Александре Романовиче Лурии.

«Мы вместе работали в Институте нейрохирургии имени Бурденко, изучали, как локализуются психические функции в головном мозге. Но сложилось так, что нам обоим пришлось этот институт покинуть. Пришли мы в Институт дефектологии — думали, временно. Было это в 1952 году. Для меня никакой другой должности, кроме деревообделочника, не нашлось, но мне, конечно, было все равно, кем называться. Устроился, стал работать. Занимались мы олигофренией — умственной дефективностью. Я, конечно, писал положенные годовые отчеты, делал, что было нужно по нашему уговору, но сама по себе проблема умственной отсталости меня не увлекла.

А в том же самом институте работал Иван Афанасьевич Соколянский. Он был тогда уже стар, жизнь его истрепала, два раза на длительный срок пришлось ему оставлять всякую научную работу. У него была всего одна учительница и одна слепоглухонемая девочка — Юля Виноградова, вы видели ее в Загорске, она теперь прекрасно говорит, стала опытнейшей швеей, ее изделия можно купить даже в московском ГУМе. Я видел, конечно, как жалка практика работы Соколянского, но сама его идея — изучить психику человека в „чистом“ виде, создать всю ее своими руками — захватила меня. Я пленился красотой мысли. Стал работать у Ивана Афанасьевича на общественных началах. По сути дела, я был его единственным научным сотрудником и все мысли и почти все время отдавал работе со слепоглухими детьми, хотя числился в лаборатории олигофрении, куда меня перевели наконец из деревообделочников официально.

Не знаю, было ли это обидно Александру Романовичу, но он ни разу не упрекнул меня, никогда не мешал — да нет, помогал, чем мог, нашей работе с Соколянским.

Без помощи мы бы, наверное, не выжили. В 1960 году Иван Афанасьевич умер — ему было тогда уже за семьдесят. Через год создали лабораторию, назвали ее его именем. Но, по сути дела, была только одна вывеска, почти „Рога и копыта“. Надо было нашу контору превратить в действующую. А детей к нам уже начали приводить, хотя деть их нам было некуда — могли помочь родителям только консультацией. Но мы ведь видели, что гибнут люди, что нужна специальная школа для них, — есть же Перкинс в Америке, Кондовер в Англии! Стали писать бумаги в разные инстанции. Министерство просвещения отвечает, что оно школу бы такую открыло, но ведь речь идет о слепоглухонемых, то есть об инвалидах, так что обратитесь, пожалуйста, в Министерство социального обеспечения. А те нам шлют письмо, что раз речь идет об обучении, то тут все равно, здоровые ли, инвалиды ли, — дело не наше, а минпросветское.

Сколько бы лет вертелась эта карусель — неизвестно. Но с отчаяния мы убедили Ольгу Ивановну Скороходову написать письмо Ворошилову — она переписывалась с ним с давних времен, посылала ему свои работы, книги. Климент Ефремович направил ее письмо куда положено с просьбой принять меры и найти возможность открыть школу для наших слепоглухонемых детей. Но в соответствующих высоких инстанциях дело наше „застряло“. Тогда Ольга Ивановна снова обратилась к Ворошилову — он стал тогда президентом страны. И вот тут мы вдруг получили срочное, категорическое указание немедленно, в двадцать четыре часа, подготовить всю необходимую документацию для того, чтобы открыть нашу школу.

Стали носиться по всему Подмосковью — искать здание. Сначала предложили нам дом в Красногорске, но мы его забраковали. Потом — вот тот дом в Загорске, где вы были. Но надо было еще придумывать устав, штатное расписание, тысячи бумажных дел и хлопот.

Всякими путями — и правдой, и обманом — выторговали у Министерства финансов право иметь на трех учеников одного педагога и двух воспитателей. Получилось — на каждого ребенка по взрослому человеку. Стали готовить учителей, но чему их учить? Все внове, все неясно. Сотрудники института читали им лекции — кто что знал. Обучали дактилологии — уменью разговаривать с помощью рук, брайлевскому алфавиту для слепых, печатать на брайлевской и обычной машинке. Правда, потом оказалось, что лекции наши слишком много пользы не принесли. Не в них было дело. Хорошим учителем становится у нас в школе тот, у кого было два качества: честность и добросовестность. Ну конечно, если он еще при этом любил детей — попросту жалел их, старался что-нибудь для них сделать.

Вот так эти годы бежали — в горячке, в суматохе, в работе. О самых близких друзьях и то времени думать не хватало. Потому-то я так и обрадовался той записке, что Александр Романович Лурия написал на моей защите. Он очень торопился, никак не мог досидеть до конца и послал мне ее. Эту записку, знаете, чтобы, не дай бог, не потерять, спрятал в папку с другими бумагами, а папку саму тоже подальше убрал, так что теперь и не найти сразу…»

Это говорит Мещеряков, а я думаю: удивительное дело, какими странными путями приходят разные люди к тому, чтобы отдать свое время, ум и сердце слепоглухонемым детям. Вот тот же Вотерхауз, например. Ему пришлось работать даже не фиктивным деревообделочником, а настоящим упаковщиком на фабрике в Кембридже, рядом со знаменитым американским университетом. Наверное, это соседство мешало ему предаваться радостям чисто физического труда — не давало забыть, что всего несколько месяцев назад он был учителем в вашингтонской частной школе для мальчиков. Но стоял тот страшный для американцев апрель 1933 года, когда депрессия достигла своей вершины и платить зарплату педагогам было уже не из чего. Эдвард Вотерхауз, от десяти вечера до восьми утра сбивая ящики на фабрике — он работал в ночную смену, — с восьми утра до десяти вечера имел полную возможность предаваться размышлениям и воспоминаниям. И он вспомнил, что где-то по пути из Брайтона в Уолтхэм ему попадался на глаза дорожный указатель, приглашающий в школу слепых. Он решил съездить туда и узнать насчет какой-нибудь работы — мысли о прошлой педагогической карьере не оставляли его, вдобавок в Кембридже он подрабатывал в дневные часы, как компаньон-проводник у одного тамошнего состоятельного слепого. Вотерхаузу необыкновенно повезло — его взяли заведующим посудным складом с одновременным исполнением обязанностей учителей математики, физики и труда.