Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Не даст ли им в руки новые методы теория познания, обогащенная тем, что мы уже узнали и еще узнаем в Загорском интернате?»

…«Фантазировать — не всегда вредно…»!

Нет, я не могу по чести сказать, что Дубна совсем не впечатляет меня теперь. Тамошний синхрофазотрон тоже помогает узнать нечто важное о природе мира. Да и сами люди, постоянно пребывающие у первооснов материи, приходят порой к удивительным откровениям. «Господь бог изощрен, но не злобен», — любой ученый, не только физик, руководствуется в своей работе этими словами Эйнштейна, не случайно высеченными в Принстоне. Природа — единственный бог Эйнштейна — изощренно творит и прячет от нас свои тайны, но без злобы относится к тому, кто пробует их обнаружить. Порой она даже сама ставит для нас грандиозные эксперименты — надо лишь суметь понять их смысл.

«Вас она создала существом для эксперимента… тем, что Вы есть, и тем, что с Вами уже сделано наукой. Вы служите человечеству. Это — так, Ольга Ивановна, и Вы вправе этой службой гордиться.

Я думаю, что скоро настанет время, когда наука властно спросит так называемых нормальных людей: вы хотите, чтоб все болезни, уродства, несовершенства, преждевременная дряхлость и смерть человеческого организма были подробно изучены? Такое изучение не может быть достигнуто экспериментами над собаками, кроликами, морскими свинками. Необходим эксперимент над самим человеком…»

Это время, предугаданное Горьким, видимо, наступает. Сдвигается интерес науки. От микрокосмоса элементарных частиц и макрокосмоса вселенной он переходит к тому, что стоит между ними, — к человеку. Психология, наука о человеческой душе, диктует теперь максимальные скорости станкам и самолетам, даже само исследование новых планет ставится в зависимость от того, как долго сможет космонавт прожить вдали от привычной ему земной суеты. И вовсе не случайно ставят ученые опыт за опытом в сурдокамерах — специальных устройствах, вырывающих человека из общества других людей. «Личность в одиночестве» — это строго научная формулировка многих исследовательских работ, именно так называются статьи в специальных журналах и сборниках.

…На ступеньках лестницы сидят Ильенков и Саша Суворов. Они обняли друг друга за плечи, головы их почти касаются одна другой. Но меньше всего это выглядит сентиментальным. Саша, Александр Васильевич Суворов, перешел, пожалуй, через Альпы куда более высокие, чем его прославленный тезка. И Эвальд Васильевич, осторожно касаясь пальцами его руки, узнает бесценные, недоступные другим сведения от человека, всю свою жизнь заключенного в самую страшную из сурдокамер. Любовь, не отдаленная от боли, позволяет не только исправить последствия преступного эксперимента природы, но и извлечь из него выводы. Разум, одновременно светлый и добрый, в своем вечном пути самопознания…

Не знаю, что имел в виду Алан Хейс, говоря о лучшем пути к богу. Но думаю, что он говорил о том пути, на котором человек сам становится всемогущим, способным сразиться с тьмой и беззвучием, своими руками создать человеческую душу, сделать даже больше, чем позволяет вседержителю любая религия, — познать самое себя.

И все-таки едва ли он вспоминал в ту минуту о своем великом соотечественнике и его прославленной, хотя, быть может, до конца так и не понятой пьесе. А я с той поры все думаю: насколько же легче было Пигмалиону оживить своей любовью каменную Галатею, чем вдохнуть в нее, уже живую, человеческую душу… И я спрашиваю себя: сознаем ли мы, как велико чудо приобщения человеческого существа к миру людей? Знаем ли, что это за длинный и трудный путь — от человека к Человеку?

Но, окидывая взглядом ту огромную работу, что проделана уже учеными, изучающими слепоглухоту, и тот необозримый труд, что еще предстоит им, я не только отчетливее вижу ту нелегкую дорогу, что надлежит пройти каждому из нас, но и понимаю, что лучшего пути на свете нет.

«Опустевшие комнаты, прелесть отъезда…»

Ничего не пойму.

Обеденный час кончился, разгар рабочего дня, а в павильоне из моих знакомых — никого.

Приборы прерывисто вздыхают и пощелкивают, отмечая падение межзвездных частиц; в паузах слышно, как переливается вода в трубах парового отопления, слабое гудение проводки. Все звуки несколько приглушены, потому что промытый коридор застлан двухцветной — красные каймы на зеленом поле — дорожкой. Обычно ее раскатывают по сигналу шефа, ожидая в институт именитых гостей, или же в торжественных случаях, под праздники. Но вряд ли могут быть гости в лаборатории Чемпалова, когда их некому принять. Вряд ли… На дворе начало апреля, праздников, следовательно, не предвидится, а вечно захламленный стол в монтажной прибран, и прутики вербы в кувшине, тоже неизвестно откуда взявшемся, розовеют почками…

Странно…

Уезжаю ни с чем.

Пять дней спустя над миром гремит имя Гагарина.

Я слышу его впервые в центре Москвы, на улице Горького.

Мне и в голову не приходит, что аварийно-праздничный порядок в лаборатории и ее безлюдный вид связан с этим громоподобным событием. Точнее сказать, я просто не представлял, что поиски, происходившие как бы в стороне от главных работ и у меня на глазах, так быстро сомкнутся с практикой.

Я ходил по взбудораженной столице, вглядывался в нее, вслушивался — и вдруг сверкнула в памяти чужая строчка, так хорошо рисующая далекий домик физиков: «Опустевшие комнаты, прелесть отъезда…» — и подкатила волна нежности к его хозяевам-«космикам»… Хотя, повторяю, у меня и в мыслях не было, что их час пробил.

Такое счастливое заблуждение…

Но чтобы читатель сам все увидел и понял, начну, как водится, издалека.

Начну с того, что прекрасная, в детстве выбранная профессия летчика служила мне добрую службу, когда я уже не летал. Особенно если удачный ход журналистских дел приводил меня в Арктику. Ах! Сколько удовольствий таили в себе эти быстрые, а главное — доверительные и серьезные знакомства с экипажами, уходившими в ответственные рейсы; как ладились в авиапортах отношения со всеми, кто определял диапазон, крайние пункты моих маршрутов; какое множество новостей, откровенных — душа нараспашку! — признаний выносил я из дымных аэродромных балков, когда сменные механики признавали в залетном пассажире своего, авиационного человека… Да и на островных зимовках, и на дрейфующих станциях, и в оленеводческих артелях — всюду в Арктике: стоило собеседнику узнать о твоей деловой причастности, хотя бы и в прошлом, к пилотской кабине, как разговор принимал вполне свойский характер — со всеми вытекающими отсюда последствиями.