Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

С годами, однако, стали случаться встречи, этого внутреннего контакта, увы, не дававшие.

«81° с. ш., знакомство с обсерваторией о. Хейса, — записал я в дневнике. — Геофизический блок. Построен университетской молодежью, физиками. В нем они живут, в нем и работают — магнитологи, сейсмологи, аэрологи. В правом крыле, забронировавшись свинцом, обосновались „космики“, как зовут здесь ребят, изучающих космические лучи. По удельному весу они в обсерватории на втором месте после ракетчиков.

„Нейтронный монитор“, — с долей нежности в голосе сказал мой провожатый, космик, указывая на гудящий пульт. Пульт, развернутый к выходу, был анфас крут и непроницаем, как лоб мудреца, его рабочее имя — нейтронный монитор — внушало опасения, его неяркие глазки мерцали таинственно, рукописный плакат над ним взывал к осторожности. Стрелки вписанных в монитор часов показывали не московское, но мировое время; приемник, сверкавший на пульте многорядной шкалой, мог свободно достать до Гонолулу, до наших в Антарктиде; оставалось услышать от товарища, что издающая легкое гудение установка сознает свое местоположение не только в аппаратной, но и на планете. Вместо этого провожатый сказал: „Позволяет исследовать составляющую космического излучения малых энергий“. Сказал внятно, раздельно, как бы переводя с иностранного. Я слушал его с наивозможным вниманием. Составляющая, малые энергии… Коснулся прогретой боковины монитора. Колупнул ее ногтем, пробуя качество покрытия. Чисто исполнено… Я мог, чтобы не затягивать своего молчания, пройтись насчет сходства, заметного между лобастым пультом монитора и приборной доской самолета, мог перебросить затем мостик к недавнему своему рейсу на „СП“, в дрейфующий лагерь… Но космику — я это чувствовал — больше всего хотелось знать, что скажет, что думает собеседник о его аппаратуре? Как он ее оценивает? Авиационные импровизации здесь не звучали.

Наступила пауза.

Вся суть, быть может, в том, чтобы раскрыть ее наиболее полно.

Потому что, с одной стороны, со стороны космика, в паузе заметна была неловкость, неумение в доступной форме передать, сколь серьезны, сколь значительны надежды физиков, связанные с этим капитальным, впервые созданным оборудованием, доставленным на архипелаг, в близкое соседство к полюсу… Космик молчал, верно угадывая неспособность и другой — моей — стороны должным образом воспринять и оценить такие возможности, такое богатство…»

Я оказался среди парней, пять лет вкушавших от корня знаний на прославленных физфаках. Парни охотно — каждое место бралось с бою — отбыли в плавание по неспокойному морю Баренца со своей хрупкой аппаратурой и развернули на острове Хейса наблюдения, связанные с тайной космических лучей. Крутая перемена обстановки, сомнения, подступавшие к ним вместе с первой полярной ночью и ее легендами, заставляли вспоминать материк. Но как? Вот запись из вечерних разговоров: «Огляделся — две девицы на факультет, и те секретарши… Монастырь!» — «Один десятиклассник с ходу сдал физику за пять курсов, таким же манером свалил математику, только мы его и видели — его академик Тамм к себе прибрал…» — «А нашу студенточку — аспирант из Польши. В три дня женился. Деловой союз! Решил везти домой русскую жену-красавицу, а она на все согласна, лишь бы, говорит, свет увидеть… В три дня…» — «Без спорта что на физфаке, что на этом Хейсе — гибель…» — «Я до института ни с одним физиком знаком не был…»

В таком окружении я впервые заметил, что принадлежу другому поколению. Не по возрасту, не только по возрасту, — по увлечениям, по интересам, определяющим черты поколения, его лицо. Вывод этот подготовлялся, созревал, конечно, еще на Большой земле — на скалистом полярном островке лишь остро прояснилось, что авиация, не так давно владевшая умами, уже не царит над молодежью, как прежде. В этой роли выступает физика… С таким суждением многие могут не согласиться, да и я, признаться, выговаривал его без энтузиазма (мнение мое все колеблется и двоится)… Но вот каковы, к примеру, подробности, придавшие мыслям такое направление: едва взявшись за корреспонденцию о полете на остров Хейса, я увидел, что воспевать отвагу полярных асов, как делал многие годы, и обходить молчанием этих парней, их роль, их место, их ведущее начало в сегодняшней Арктике — значит оставаться в плену штампа, искажать картину здешней жизни.

Но ведь тогда необходимо как-то посерьезнее входить в науку?!

Была надежда, что дома, вдали от снега и льдов, из богатых арктических заготовок возникнут какие-то сюжеты и повествование построится, как оно обычно строится, когда в прозу вводится наука: на заднем плане, двумя штрихами («чуть-чуть… для фона, для атмосферы!») — все специальное, в чем черт ногу сломит и на что «широкому читателю чихать», — а первое место займут люди. Страсти, характеры, судьбы.

Решил: еду к космикам. Буду знакомиться с ними, заново и всерьез.

Картина первого приезда такова.

Каменная будка проходной заколочена. Две нестроганые доски сложились на ее дверях в занозистый крест, а ворота распахнуты. Вместо: «Предъявляйте пропуск в развернутом виде!» — беспечный говорок берез и сосен за прутьями ограды, окружавшей институт.

Автобус отправляется по загородному шоссе дальше, а я наблюдаю, как в раскрытые ворота — узорчатые, чугунного литья — степенно вносит свои бидоны молочница. Она идет, склонив голову и, должно быть, не слыша треска встречного мотоцикла. Коротко вильнув на скорости, мотоциклист едва не задевает своей сатиновой штаниной запотевший бидон, обдает молочницу ветром, гарью сплющенного патрубка. Полумаска темных очков скрыла его лоб и выражение глаз, в сжатых губах, в задранном подбородке — мимолетное торжество лихости.

Стоя в воротах, разглядываю главный корпус. Над его крышей — два разномастных купола. Один — из потемневших кровельных листов — вроде бы тронут ржавчиной, другой сверкает подобно шлему пожарника. Шлем этот расколот от лба до высокого темени, черная щель, обращенная к небу, зияет настороженно. Если облака в небе идут погуще, а солнце стоит высоко, можно, наверно, уловить момент, когда расклешенный солнечный луч угождает сквозь узкий зев прямо внутрь, в колодезную глубину этого башенного телескопа…

За фасадом главного корпуса полукругом расположились каменные здания-близнецы. Тут скорее не двор, а лесная опушка, капитально, не тесно, однако, застроенная по границе, так что окна павильонов с одной стороны выходят в лес, а с другой глядят, как в зеркало, на своих приземистых собратьев. Опушку пересекает крест асфальтовых тропинок.

Кабинет директора ничем не обозначен: ни сверкающей вывеской, ни типографской надписью. Это потому, объяснили в приемной, что в помещении идет ремонт, и потому также, что институт, принадлежащий ведомству, переводится в систему Академии наук… «Советую пройти в отдел, — сказала секретарша. — Поговорите непосредственно в отделе…»