Лев Кокин - Пути в незнаемое

Тут я в первый раз заметил, что все больше и больше следую за Эрастом Перцовым, который вовсе не служил в министерстве внутренних дел и поэтому вряд ли читал секретные бумаги и императорские резолюции.

В понедельник я был в архиве одним из первых, быстро достал дело Перцовых и нашел место, на котором остановился два дня назад: «Завтра, 29 августа 1861 года, подвергнуть арестованию…».

Перевернул страницу.

Полковник Ракеев докладывает: «29 августа отставной надворный советник Эраст Перцов вместе с бумагами доставлен в III отделение». Управляющий граф Шувалов шифром извещает Ливадию.

Затем следует составленный отличным почерком список бумаг, изъятых при обыске.

Одного взгляда достаточно: Перцов попался — и очень основательно. Доносчик, выходит, не лгал!

В жандармском реестре — 29 пунктов. И каждый пункт — либо крамольная рукопись, либо запретное стихотворение, либо — «и того хуже».

Если бы в дело были включены записи о том, как тихо ночью в камерах III отделения, как звякают шпоры, отодвигаются засовы, как жандармский следователь вежливо заводит разговор о пустяках, как медленно тянутся дни и недели, в которые не вызывают и не тревожат, как во время прогулки по внутреннему дворику вдруг — за решеткой — мелькает чье-то знакомое лицо, — если бы в деле было записано все это, оно, возможно, не производило бы и десятой доли того впечатления, которое производит теперь…

В нем — только протоколы: черновичок и тут же — каллиграфический чистовик; письменное показание самого подследственного — почерк плохой, какой-то неуместный среди аккуратных бумаг — и эти же показания, каллиграфически переписанные для «Его Сиятельства».

Никаких устрашающих или сентиментальных подробностей. И поэтому так впечатляет каждый лист.

Но эти мысли быстро отступают: внимание приковывает поединок. Поединок «лучших сил» III отделения с пожилым, очень культурным, много пережившим человеком, который отлично сознает, что попался и скомпрометирован.

Ему предъявляют найденные у него «вредные статьи» — написанные иногда его почерком, иногда чужим: статья против сооружения памятника Николаю I, записка об убийстве Павла I, записи о разных мерзостях, совершенных в разное время членами императорской фамилии.

Он признает: «Да, это мое… Почерк мой или писца, которому давал переписывать. Имени и места жительства писца не знаю».

На столе следователя толстая — более сотни страниц — тетрадь: подробные, незаконченные, талантливо составленные записки, рассказывающие, как втайне подготовлялась и осуществлялась крестьянская реформа: множество деталей, анекдотов, сплетен, а также весьма интересных сведений о том, что творилось «наверху». (Записки Перцова и некоторые другие материалы как раз и были в 1926 году извлечены из этого дела историком А. Саниным и опубликованы в журнале «Красный архив».)

— Не могли же вы, господин Перцов, рассчитывать на опубликование в России такого возмутительного сочинения? А между тем вы, видно, потратили немало сил на сбор нужных вам сведений.

— Я же пишу, что «каждодневно толкался и вступал в беседу на улице».

— Но не на улице же вы узнали, что, например, сообщил министр внутренних дел секретно, по телеграфу, всем губернаторам? К тому же вам известны — и вы об этом пишете с издевательством — и другие секретные меры предосторожности, принятые правительством. Вам даже известны фамилии сановников, в ночь перед объявлением реформы ночевавших в Зимнем дворце.

Перцов заявляет, что он собирал услышанное «на улице и среди знакомых» для своих «посмертных записок», которые «нигде не думал печатать», а если и записал что крамольное, — так это в болезненном, раздражительном состоянии.

— Я пользовался слухами, ходившими среди немалого числа моих знакомых.

— Но записки тщательно отредактированы, будто бы вы их собирались тут же отдать в печать. К тому же среди ваших бумаг найдены разные расчеты о выгоде печатания книг за границей.

— Я не собирался нигде их печатать. Все мои статьи и эта тетрадь — материалы к запискам, которые должны были остаться после моей смерти. Поскольку я их не печатал и не распространял, то виноват лишь в том, что, находясь в болезненном, раздражительном состоянии и имея обыкновение бросать на бумагу все, что придет в голову, записал некоторые противозаконные вещи…

На этой позиции Перцов в дальнейшем стоит твердо. Ему предъявляют один за другим опасные документы из его коллекции.

А он: «Собирал для посмертных записок».

То же говорит, когда его спрашивают о нескольких «возмутительных стихотворениях». Следователи полагали, что это стихи самого Перцова («стихотворные шалости»), и, кажется, они были правы.

Перцов, конечно, отрицал: «списал чужие стихи у незнакомого человека». Однако даже одно хранение таких стихов уже было «оскорблением Величества».

Стихотворение «Как яблочко румян» написано под Беранже.

«Он» — это Александр II.

В стихотворении «Современная песня» появляется «топор».

«Топор», «царь», который тянет с реформой и сам фактически провоцирует народное восстание, — это ведь все было в том самом «Письме к редактору» — три года назад — в 25-м номере герценовского «Колокола». И еще прежде, в «первой корреспонденции». Совпадение? Но отчего же о «топорах» с одобрением говорится в черновом письме, где Перцов упрекает самого Герцена за недостаточную революционность? Герцен печатал в «Колоколе», что «топор» не понадобится — у власти мало сил: хватит «метлы». Интереснейший отрывок был настолько стерт и неразборчив, что я едва разобрал несколько строк и пустился дальше, не зная, что эти строки уже были расшифрованы саратовским историком И. В. Порохом, вскоре опубликовавшим их в своей книге.

«Позвольте Вам напомнить, — пишет Перцов Герцену, — что Россия — государство деспотическое в самом полном значении этого слова. Правда, Александр II посулил некоторую свободу помещичьим крестьянам, но разве он сдержал свое слово, разве он от него не отказался? Революционный топор может уничтожить у него 20–30 негодяев, окружающих престол и играющих в самодержавие как в рулетку, сотни три-четыре чиновнического люда. Вы предлагаете топор заменить метлою, но разве топор и метла не одинаковое орудие грубой силы? Топор может истребить разом и до корня все колючие растения, а метла оставит эти растения гнить в кучах и заражать воздух».