Лев Кокин - Пути в незнаемое

Как-то зимним днем автор этого рассказа оказался в Молочном переулке, одном из старинных московских переулков. Здесь в маленьком домике живет семья Перцовых. Екатерина Михайловна Перцова, ее сын художник Владимир Валериевич, прямой правнук Владимира Петровича… Пока мы беседовали, жена художника, Татьяна Владимировна, возилась с маленьким Владимиром Владимировичем, чей прапрадед 106 лет назад копировал для Герцена секретные циркуляры и царские резолюции.

Мы долго разговаривали в тот вечер. Я рассказывал про Владимира Петровича Перцова, слушал рассказы о нем моих собеседников. А с большого портрета на стене смотрел на нас молодой человек с лицом тонким и насмешливым, в черном чиновничьем облачении, как полагалось в конце царствования Николая. «Вот, — сказала Екатерина Михайловна, — и сам Владимир Петрович…» Вслед за тем она положила передо мною маленькую фотографию: «Эраст Петрович…»

Шесть рассказов о «Колоколе» — малая часть того, что уже известно или когда-либо еще будет рассказано о нем.

Отважные люди тайком помогали Герцену и Огареву, лондонской вольной печати. Никто этих отважных людей не принуждал, у них была полная возможность свободного выбора. Они выбрали и тем доказали, что они действительно свободные люди.

Герцен и Огарев очень дорожили теми крупицами внутренней свободы, которые человек в борьбе завоевывает сам для себя. Французским революционерам принадлежит афоризм: «Для победы республики надо, чтобы еще при монархии родилось несколько тысяч республиканцев». Для русской свободы, думал Герцен, необходимо побольше свободных людей еще при деспотизме. «Нельзя людей силою освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены изнутри».

Кто были главные действующие лица наших шести рассказов?

Литератор-ученый Анненков, братья Перцовы, чиновник и журналист, рано умерший студент Раевский, «господин Вендт» и еще несколько неизвестных корреспондентов Герцена и Огарева. Важно, что большая часть героев — люди обыкновенные, отнюдь не награжденные каким-то исключительным даром. Но если свойство — быть свободным при отсутствии свободы — перестает быть уделом нескольких избранных, значит, свобода «привилась», значит, может расцвести и дать плоды.

Очень много лет назад, 6 июля 1863 года, в знаменитом сейчас письме, содержащем формулировку теории общественного воспроизводства, Маркс писал Энгельсу:

«Мне теперь по необходимости приходится по 10 часов в день заниматься политической экономией. В свободное время занимаюсь дифференциальным и интегральным исчислением». Разумеется, в этом пристальном внимании к высшей математике не было никакой прямой надобности. В «Капитале» нет ни производных, ни интегралов. Скорее тут было интуитивное предвидение, что «математический образ мыслей» сделается со временем необходимейшим орудием экономиста.

Сейчас это время пришло. Оно не могло настать раньше. Нужен был длительный труд поколений ученых, чтоб собрать то громадное количество фактов, которое обязано лежать в основании любой математической теории.

За краткостью законов небесной механики — законов Кеплера и Ньютона — лежат тысячелетия систематических наблюдений астрономов, сведенные воедино и уточненные величайшим наблюдателем неба Тихо де Браге. Нынешние победы «математического образа мыслей» в экономической науке подготовлены вековыми трудами статистиков, трудами незаметными, казалось, обреченными на скорое забвение.

Когда во второй половине прошлого века, в реформенные и послереформенные времена, в России появилось великое множество статистических комитетов, статистических переписей и статистических сборников, глумливому восторгу обывателей не было конца. «Бывают в нашей пустопорожней обывательской жизни такие минуты, когда мы умеем облаять всё в настоящем порядке вещей. Вот только в такие-то минуты универсального облаивания текущей действительности… не минует нашего издевательства и статистика… В деревне Присухине, — издевается в такие минуты какой-нибудь обыватель, — школа имеет тридцать учеников, в деревне Засухине двадцать, а в деревне Оплеухине всего два ученика… Из этого, изволите видеть, следует такой средний вывод, что средним числом на школу — по семнадцати человек, и еще какой-то нуль, да еще и около нуля какая-то козявка…» — так писал в своем очерке Глеб Успенский.

Автор тут же и объяснил, почему это «облаивание» было по меньшей мере неуместно: «Нужно только раз получить интерес к этим дробям, нулям, нуликам, к этой вообще цифровой крупе, которою усеяны статистические книги и таблицы, как все они, вся эта крупа цифр начнет принимать человеческие образы и облекаться в картины ежедневной жизни, то есть начнет получать значение не мертвых и скучных знаков, а, напротив, значение самого разностороннейшего изображения жизни».

Это — объяснение литератора, талантливого и прозорливого публициста. Но не менее интересно было бы услышать объяснение ученого. Очерк Успенского был напечатан в 1888 году. Примерно в то самое время — в 1882 году — американский физик Альберт Майкельсон начал серию измерений скорости света. В результате он обнаружил, что скорость света составляет не 300 092 км/сек, как это считалось прежде, а 299 853 км/сек. Однажды, когда он с группой сотрудников осматривал полотно железной дороги Нью-Йорк — Чикаго, вдоль которого предполагалось пустить световой луч, к нему подошли газетные репортеры и спросили, что здесь происходит. Майкельсон объяснил, что он хочет поточней измерить скорость света. Тут же последовал вопрос: «А зачем?» Ответ был такой: «Потому что это ужасно интересно».

Вот единственный ответ, который могли бы дать в то время и русские статистики на недоумевающие, насмешливые либо снисходительные вопросы общественного мнения. Они работали не для славы, не для денег, не для всеобщей пользы даже. Они, скорее, работали из интереса, для истины. Но, как известно, не бывает ненужных истин, правда никогда не выговаривается понапрасну. Пригодились и истины, собранные статистиками. Но случилось это поздней, уже в самом конце XIX века. Цифры статистиков и в самом деле послужили тогда для «разностороннейшего изображения жизни», для установления родства между явлениями, которые казались никак не связанными друг с другом…

Мужчина полюбил женщину. Чувство оказалось взаимным. Они решили пожениться. Потом, по каким-то не вполне для них самих понятным причинам (им казалось: из-за несходства характеров), брак расстроился. В это же самое время расстроился и другой брак, у другой пары, жившей в другом конце страны. Там родители не хотели отдавать замуж невесту (не забывайте, это ведь еще XIX век!). Родители полагали, что характер жениха не обладает нужной уравновешенностью.