Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

— Ну, проходите, — пробасил Мишель, смутно узнав ее. И тотчас спросил, зыркнув остренькими глазами: — Уж не с Глафирой ли Андреевной приключилось что?

— Ох, только вы мне не выкайте, господин Мишель, а то я от этого страсть пугаюся! — предупредила его Бабетта уже вполне раздраженно и переступила через порог.

Квартира Тихонова была ужасна, и Бабетта еще больше за Глашеньку пригорюнилась. «Что ж он, совсем бедный выходит, да?..» — размышляла Бабетта, оглядывая обширную комнату со стопками книг и бумаг, с кожаным потертым диваном, парой венских стульев и письменным столом, рабочий беспорядок на котором мог бы и лешего запугать. А на окне даже шторок не было… Ко всему прочему в комнате стоял кислый папиросный душок. «Оссподи! Вахлак вахлаком!.. И вот этакий-то барбос с Любовями разлетелся; ожениться, поди, задумал…»

И Бабетта перестала стесняться вовсе.

— Беда с Глафирою! — Она села на стул, разгладила на коленях отсыревшее платье. (Про себя Бабетта решила, что только время теряет здесь.)

Пока она рассказывала все господину Мишелю, тот энергично, звонко шлепал из угла в угол и по временам цапал себя то за рыжеватую бороду, то за черную шевелюру.

— Так, и что же делать теперь? — спросил он, резко восстав над Бабеттой, когда та закончила.

— Как что делать?! — возмутилась Бабетта. Да выкупить же ее!

— Как это — «выкупить»?! Разве у нее уже желтый билет?!

— Нету… пока еще…

— Ну так как же вы — ты — говоришь: «выкупить»?

— Да что толку говорить? У вас, поди, и денег таких нету!

Тихонов присел перед Бабеттой на корточки. Глаза у него сузились, и Бабетта подумала, что сейчас он ее стукнет. Но Тихонов только за руку ее очень уж крепко взял:

— Нет, Бабетта, слушай меня внимательно! Если у Глафиры Андреевны нету желтого билета, то и пребывание ее в заведении НЕЗАКОННО, и можно очень даже хорошо притянуть всех их (хотя бы «мадаму» вашу) к ответу за принуждение к занятию проституцией! А это уже статья, и пресерьезнейшая!

— Уж не знаю я, какая такая статья. — Бабетта досадливо потянула руку. — А только сдается мне, статья эта лишь в книжках у вас прописана! Я вон три года уже в заведении и слыхом не слыхивала, чтоб по ней привлекли кого…

Тихонов сам отпустил ее руку. Бабетта недовольно потрепыхала пальцами. Она опять подумала, что только время теряет здесь, и вспомнила: нужно ж еще в пассаж за бусиками успеть!

Господин Мишель поднялся над Бабеттой во весь рост:

— Так ты говоришь, Мясников про Глафиру Андреевну уже знает?

Бабетта только вздохнула в ответ:

— Пойду-ка я, господин Мишель! Мне в пассаж еще надо, а потом, к вечеру — в заведение…

— Вот они, женщины! — возмутился Мишель. — Даже в ТАКУЮ минуту о тряпках думают!

Тут уж и Бабетта взвилась:

— Да кабы не эти «тряпки», меня здесь и не было бы!

В сердцах Бабетта хлопнула дверью так, что гул раскатился по всему вздрогнувшему «парадному».

Эх, все в тот день шло наперекосяк: и к Ванечке не заехала, и с Мишелем этим одно огорчение, и бусики не те купила, — те уже третьего дни как продали, доверительно сообщил приказчик. Ко всему и дождь все валил и валил с небес, так что Бабетта до колен замочила ноги.

А приехала в заведение — уж и одеваться пора к вечеру. Бабетта походя подергала ручку Глафириной двери, не надеясь на отзыв.

— А, это ты! — неожиданно раздалось из комнаты. Глаша говорила спокойно и даже как будто деловито. — А то все Степка с Марьяной покоя мне не давали целый день! Ступай, Бабетта! Все будет хорошо, ты за меня не бойся…

— Да как же это «не бойся», Глашенька?! А вдруг ты это… что нехорошее с собой учинишь?..

— Не учиню, не беспокойся. Я спать хочу, не мешайте мне!

Голос у Глаши и впрямь стал дружелюбный и даже сонный.

Примчалась Марьяна. Она так спешила, что и про бусики не спросила:

— Бабетта! Ты что не одетая? Мясников пришел, тебя в залу требует!

— Эй, слышь, Глафира! Мне ужо с тобой перемолвиться надо будет, потом загляну! — крикнула Бабетта. Но брякнула это больше для самоуспокоения. О чем перемолвиться-то? О Мишеле об этом, о вахлаке?..

Бабетта впопыхах лишь перекрестила Глашину дверь.

…Напялила платье гимназистки, затертое, в пятнах помады и вина, а бант приколоть позабыла, — и влетела в залу, тяжело дыша.

Мясников глазищами зыркнул, властно указал себе на колени.

Бабетта подошла, несмело присела. У фортепьян стояла дурочка Анета в желтом коротеньком платьице, руки сомкнув в замочек на животе, и выводила писклявым девчоночьим голоском:

Щекотнув усом, Мясников шепнул Бабетте неприличное словцо, которым ловко заменил эти самые писклявые «звезды». Бабетта рассеянно ухмыльнулась.

— Хватит, Аннета, верещать! — сказал Мясников. — А ну, Стешка, рвани-ка ты, — да ПО-ВСАМДЕЛИШНОМУ!

Вышла в круг Степанида. На ней топорщился смешной при мосластых ее, «лошадиных» телесах синий матросский костюмчик с юбочкой клеш, разрезанной сзади и спереди.

Тряхнула Степанида начесом цвета воронова крыла, глаза сузила озорно, ухмыльнулась хитро и бедово.

— «Степь» давай! — велел Мясников, закуривая.

Папироску Бабетте он при этом не предложил, и Бабетта подумала, что вовсе не такое уж безмятежное настроение у этого «аспида», как он показать старается.

Степанида по-деревенски ладонями разгладила волосы, облизнула тонкие ехидные губы, глаза увела вдаль куда-то. Глубоко вздохнула.

И начала:

Сте-е-епь да сте-е-епь круо-ом!..

Пела Степанида не на известный мотив, а на какой-то другой, дикий, тоскливо-разухабистый. И голос у нее был такой же — густой, низкий, обреченный и одновременно разнузданный, — «разбойный голос». Иной раз Бабетте чудилось, что Стешка подвывает, как раненая волчица, и ей делалось бесприютно, тоскливо, — казалось, неостановимая, необоримая правда жизни скребется в дверь и зубами за нею клацает…

Бабетта украдкою осмотрела залу. В ней, кроме девушек, было еще несколько незнакомых мужчин, по виду приезжих.

Зала была круглая, без окон, и вся в зеркалах, отчего казалась полной народу. Но сейчас находилось в ней несколько человек, и этот тесный кружок, прибитый тоскливой песней, виделся какой-то толпой из сна с повторяющимися одними и теми же лицами.

Мясников слушал молча, посасывая ус. Недокуренную папироску он все же вложил в губы Бабетте, а сам почти тотчас прикурил новую.

На последних словах: «А любовь ее я с собой унес», — озноб пробежал по спине Бабетты.

Пение оборвалось. Никто не заговорил, не захлопал. Даже Степанида как-то вся стушевалась, поблекла, потупила, отвела глаза, обтерла тонкие свои губы.

— «Коробейников»! — велел Мясников.