Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

И Степанида снова, вздохнув, запела. И такие теперь подвизгиванья, такое уханье разнеслось по зале, что Бабетта почувствовала, как Мясников под ней чуть подпрыгивает и с мужеской стороны уже принапрягся… Другие мужчины тоже притоптывали. Да и Стешка глазищами-плечищами поводила и грудями озорно, похабно под матроской потряхивала.

Казалось, сейчас прямо здесь в зале, начнется оргия. Но один из «гостей», русый, юный и розовый, совсем уже залившись краской, спросил вдруг, да еще на «вы»:

— А «Помню, я еще молодушкой была…» — можете?

— Не в театре, чай! — буркнул Мясников, но лишь Бабетте на ухо.

Стешка кивнула на просьбу, облизнулась, уставила свои черные, жаркие, злые глазищи вдаль. Вздохнула и, словно издали, тихо, вывела:

Выводила она так нежно, горестно и стыдливо, и одновременно живописно, что перед глазами всех сейчас же предстали и залитая косым желтым солнцем улица, и серый забор, и девушка на скамье у калитки, и разбредающийся по дворам поток черных от зноя и пыли конников. Казалось, Стешка о себе пела. И не пела, а, стесняясь (это Стешка-то!), рассказывала, — и не только о себе — о любой здесь…

— Дрянь девка! — восхищенно прошептал Бабетте на ухо Мясников.

Бабетта молча роняла слезы.

Голос Стеши то усиливался, то почти совсем затухал, и его бархатистое дрожание замирало в воздухе, чтобы, как огонек, вспыхнуть с новой, еще более нежной и горестною, безнадежной исповедальной силушкой.

У Бабетты все дробилось перед глазами. Она бестолково размазывала по лицу румяна и тушь…

И только последние слова Стешка сгубила, пропела как-то бесчувственно, и — ни к селу ни к городу — удивленно:

В следующий миг Бабетта слетела на пол. Судорожно она протерла глаза. Мясников уже перешагнул через Бабетту и направлялся к двери.

На пороге залы стояла Глаша — в том, главном своем зеленовато-розовом бальном платье. Большой, обрамленный брильянтами изумруд вспыхивал у нее на груди. Она даже не была слишком бледна. Или румяна помогли ей скрыть это?

Губы ее были сурово сжаты.

Все мужчины поднялись с мест, восхищенные и растерянные…

— Гла-Глафи-рушка-а… — прошептала Бабетта в ужасе.

…Дожди и холод не прекращались все начало июня, словно уже наступила непролазная осень. Улицы стояли пустые, понурые. И только деревья отчаянно, молодо зеленели вопреки всему.

Казалось, во всем огромном городе лишь два человека еще не спрятались под крышу. Один был мохнатый пропойца в рваных подштанниках, который как символ и реклама всего заведения лежал среди громадной лужи возле сбитых ступенек «Каторги». Человек этот по временам поворачивал голову на другой бок, выплевывал воду и пытался орать:

В одну из таких великих минут другой человек, в картузе и кожаной куртке, перешагнул певуна с явной досадой.

Ну конечно же, это был Мишель Тихонов!

«Каторга» встретила его, как встречала любого: вонью, визгами, руганью, песнями, духотой.

Войдя, Мишель огляделся. Он кого-то искал здесь.

В дальнем углу, где обычно сидели разукрашенные свеклой и синяками «тетки», он заметил новую женщину.

Страшно опухшая, красная, с клоком желто-седых волос, свисавшим, как перо, с темени на плечо, она сидела, сжимая пустой стакан в руке и ныла хриплым баском:

Последнее слово женщина выкрикнула дерзко, вызывающе. Сидевший рядом, как видно, ее нынешний «кот» — рыжий мальчишка лет шестнадцати в щегольском картузике с лакированным козырьком — ловко хлестнул женщину по щеке и выразил недовольство в выражениях весьма непарламентских. Женщина покорно мотнула головой, икнула и, кажется, погрузилась в сон. Стакан из ее руки выпал и покатился по полу прямо под сапоги «половому».

— Эй, Тришка, ты свою б… соблюдай! — крикнул «половой», тоже мальчишка, но русый и лет четырнадцати.

Завязалась смачная перепалка, в ходе которой выяснилось, что Тришка считает ниже своего мужского достоинства поднимать что-либо с полу «окромя финашек» и что пускай эта (слово, цензурою вовеки не любимое) «сама-кось за собой подберет!».

При этом беседа Тришки и «полового» была заполнена таким количеством щеголеватых, да и просто головокружительно смелых, пренебрегающих всеми реальными возможностями человека метафор, что оба наконец и заржали.

Тришка ловко дернул локтем и его «молодка» чуть не рухнула со скамьи. Вернее, она уже рухнула, да Мишель ее подхватил.

— Что ж ты творишь-то?! — крикнул Мишель.

— Антересоваться изволите? — дерзко осклабился рыжий «кот». — Завсегда рады… Полтинничек-с!

Сзади Мишеля настойчиво потянули за куртку. Ожидая нападения, он резко повернул голову.

За его спиной стояла Полковница.

— Трифон, прекрати паясничать! — строго сказала Дарья Гавриловна.

Трифон явно смутился. Полковница была непререкаемым авторитетом в этих местах.

— Отведи ее в чулан, пускай спит, — велела Полковница.

— Это как же-с, Дарья Гриллна?! А «кредитные»?.. — заартачился парень возмущенно. Резким кивком он сбросил картузик на самый затылок.

— Дайте ему… рубля два, что ли, — попросила Мишеля Полковница. — А мне нужно с вами поговорить…

Полковница и Мишель сели за свой излюбленный дальний столик.

— Я вас просила срочно прийти, Михаил Петрович, есть у меня Для вас известия… И я бы хотела сама вам их выложить, без посредничества…

Она задумалась.

— Н-да, поговорить спокойно нам явно здесь не дадут… Что ж, в таком случае пожалуйте уж ко мне, месье Тихонов! Только не взыщите: будуар у меня нынче скромненький…

Вслед за Полковницей Тихонов углубился в лабиринты «Каторги», о которых, бывалый «каторжанин», он и не подозревал. За красной тряпкой, символизировавшей портьеру, разбегались какие-то дверки, углы, занавешанные драньем, и лесенки. Всюду слышались скрипы, шорохи, визги, плач, ругань и стоны почти неразличимой в чадном сумраке, но бурной жизни.

«Будуар» Полковницы оказался чистой комнаткой с окошком над незнакомыми крышами, так что Мишель не смог бы даже сказать, на какую улицу это окно выходит. Постель в углу закрывали старые низкие ширмы. У окна ломберный столик, крытый вязаной салфеткой; два разномастных, но довольно приличных кресла; на столике — вазочка с веткой белой сирени. Над этажеркой, полной всяческих склянок, висело мутноватое зеркало, впрочем, явно старинное, в изогнутой стеблем поблекшей рамке. За низкими ширмами, над кроватью, Мишель успел разглядеть литографию Дрездена.