Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

Здесь, у Векслер, было не до цветов. Тут вовсю жили свои запахи, краски, звуки. Вот и сейчас: слышится стук дверей, шаги, громкие, сонные, недовольные голоса. «Деющки, деющки, побыстрей! — верещит Марьяна. — Левонтий Палыч уже ждут…»

А, да, сегодня же их доктор осматривает…

Глаша вслушивалась в покорное шлепанье многих ног по лестнице вниз, в зевки и какие-то то ли скрипы, то ли поскуливанья, которые издают непроспавшиеся человеческие тела.

Осмотр происходил внизу, в столовой на большом столе, — пока Леонтий осматривал очередную, другие смирно сидели по стульям вдоль стен.

Леонтий делал все бодро, весело и легко, так что тягостная и некрасивая процедура выглядела как шутка. Да он и шутил все время. Вот и сейчас снизу донеслись смешки зрительниц…

Глаша натянула одеяло на подбородок. Подумаешь, Леонтий! Глаша научилась не доверять таким вот многознающим господам. Вот и Мишель — такой большой, краснолицый, плотный. А ведь ясное дело — совершено беспомощный, как ребенок. Леонтий позначительнее, этакий бонвиван бордельный. Но ведь и он, по рассказам Бабетты, тоже еще какой-то… невзрослый, что ли. Живет вдвоем с матушкой, дворяночкой деликатной. Та, поди, и ведать не ведает, что за практика у сына ее…

О, бывшие институтки милые с жестами и тальями а-ля Мария Тальони, с быстрым косящим взглядцем, с вечным Шопеном в длинных и нервных пальцах, с воротничками и манжетиками всегда безукоризненными, с мигренью стойкой в висках от грубости этой жизни!.. Да что знают они о жизни-то, эти фигурантки балов в Благородном собрании? Насмотрелась на них Глафира, насмотрелась и натерпелась, когда Полозов прошлым летом с ней в Баден ездил. И хоть одета она была очень скромно, «как полагается», а шестым, женским чувством угадывали они в ней «чужую» и сторонились вежливо, любезно, — нанося этим оскорбление особенно нестерпимое.

«Там не своя и своей не буду, здесь упаси бог своей стать, — размышляла Глаша. — Один только путь — в камелии…»

Насмотрелась она и на камелий этих в Бадене, на их сверкающие наряды и выезды, на волосы, выкрашенные то под вороново крыло, то под цвет соломы или — совсем уж последний «писк» — под «морковь». Насмотрелась и на их ухажеров и подумала не раз, что ведь она-то счастлива: рядом человек умный, ласковый, благородный (казалось ей). Со смехом вспоминала, как вначале, совсем девчонкой, мечтала его убить…

Вспомнилось и письмо по-французски от какой-то Анриетт, взбалмошное, требовательное, полное упреков, — на такие имеет право разве жена законная или очень любимая женщина… Письмо это Глаша обнаружила случайно на столике — Полозов ушел пить воды.

И что-то подсказало ей: неспроста письмо здесь забыто, прямо под вазочку с ландышами положено. Она поняла: об этом письме ОН хочет, чтобы она узнала…

Прочтя тогда, Глаша положила листок на место под вазочку с аккуратностью машинальной, а тут и Сергей Николаич сам вошел. И она поняла: знает — прочла.

Их объяснение произошло на скамье в темном и знобком от тени уголке парка. Французские фразы Полозова мягко вплетались в мерные и взволнованные звуки долетавшего и сюда Штраусова «Голубого Дуная». С тех пор Глаша этот вальс ненавидит.

Полозов говорил ей, словно увещевая, как надушенный католический патер, о том, что любовь не вечна, что жизнь намного шире и интересней, что он уж стар…

— Вы хотите меня бросить? Куда? — прервала его Глаша.

— Не терзайте себя! Вы мне слишком дороги, — заботливо вскричал Полозов. — Вы — моя Галатея, почти мне дочь… Я хочу, чтобы вы были счастливы…

Глаша пощипывала ленту на широкополой соломенной шляпе.

— Итак, какова моя дальнейшая участь, дорогой Пигмалион? Венера? Минерва? В любом случае, Дианой мне уже не быть… — нашла она в себе силы спросить почти весело.

— Я устрою вашу судьбу! — горячо и искренно возгласил Полозов. Кажется, он искренне наслаждался сценой.

Глаша вспомнила какую-то крашенную в морковный цвет даму, что, шурша бесчисленными оборками, проходила и третьего дня, и вчера вот, мимо них по галерее, зыркала глазами и в конце галереи останавливалась демонстративно. Стаканчик с водой сверкал в ее юрких пальцах точно кинжал.

— Это и есть Анриетт, ваше новое увлечение? — горько, придержав вздох, спросила Глаша.

— О, хуже! Это моя жена… Я давно уже не люблю ее… Но, увы, мы обвенчаны.

Глаша усмехнулась своим еще позавчерашним надеждам, что когда-нибудь, может быть… Но мадам Полозова уже существовала в этой жизни. И была еще молода и хороша той броской, задорной красотой, которая так теперь модна.

Красотой дорогой кокотки.

Глаша тогда представила крашенные в «морковь» волосы на своей голове, и ее передернуло.

По странному сцеплению мыслей она стала думать вдруг о Бабетте — ребенок, семья… Почему-то тотчас всплыл и Леонтий, — мягкий, уютный, улыбчивый…

«Да, он добрый! — подумала Глаша. И тотчас поправила себя: — А разве ТОТ был злодей? Истинно: папенька… И ласковый… А потом, здесь еще и мать Леонтия, институтка. Или сама умрет с досады, или меня умучает своими институтскими фордебасами. Тихо со свету сживет, как никакой мордатой купчихе и не приснится… Нет, не простит она мне прошлого ни за что!.. Будет думать: сына я погубила ей…»

Снизу раздался нестройный хохот десятка женщин.

«Ишь размечталась! — поправилась Глаша. — Сейчас он с серенадой и с предложением сюда прямо явится… Кто я для него? Такая же…»

Очухавшись, Бабетта первым делом метнулась к Глафире.

— Не велели-с будить! — встрял было Степка. И потянулся Бабетту за грудь ущипнуть, перевести на свое любимое.

— Да пошел ты! — Бабетта в сердцах аж ногой топнула.

Степка обиженно покачал головой и шмыгнул вниз, на кухню.

«НЕ БУДИТЬ!!!» — было крупно выведено на листке, приколотом к Глашиной двери.

«Заперлась, поди!» — подумала Бабетта. Она осторожно нажала на ручку двери. Дверь скрипнула, подалась!

Бабетта заглянула в щелку. Глаша лежала на постели, каштановые волосы совсем закрывали подушку.

Глаша не спала и повернула голову на скрип.

— Я знала, что ты придешь, потому и открыла… — сказала Глаша слабым, тусклым голосом. — Входи, что же порог топтать без толку?

Бабетта робко вошла. Она все поняла с порога и не знала, что и сказать теперь.

— Садись, Бабетта! — Глаша сглотнула слюну. — Ты, наверное, про вчерашнее — про ВЧЕРАШНЕГО — хочешь узнать?..

Бабетта молча присела на стул. Глаша отвернула голову и заговорила, точно сама с собой:

— Он, вчерашний-то, еще противнее оказался!

— Что ж, совсем старик? — ужаснулась Бабетта.

— Да как раз молодой… Лет тридцати, наверное… Смазливый, любезный… С букетом приехал: огромные розы, пунцовые!