Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

— Вот-вот! И заживете вы с Кузьмичом — умирать не надо. А Прасковья тебе будет не свекровь, а сахар рафинад, во рту нежно тающий! — с сарказмом заключила Глаша.

— И верно: еще не у шубы рукав… Может, он сам не захочет. И потом, траты какие ведь…

— Какие же траты-то?

— А такие! Ты думаешь, девушка здесь просто так живет? А за стол плати, а за платье испорченное, а что себе в карман мадама беззаконно кладет, про то нам и вовсе неведомо. Отсюда, Глафира, выкупиться — мудреней мудреного! Сказано: ОМУТ! Трясина…

— Ну, положим, Кузьмич тебя, может, и выкупит. А вот меня выкупить некому!

Бабетта уставилась на подругу:

— Ох, и глупая ты, Глафира! Ты же ВОЛЬНАЯ, у тебя пачпорт есть, — ну не у тебя на руках, так все одно не желтый билет! Ты ж ничего не подписывала, ничем ИМ не обязывалась!

— Что толку? А вот выйду я на улицу, пойду в полицию: паспорт украли, мол! А где вы живете, спросят, мадемуазель? А в заведении Векслер, отвечу. Не захочешь, а билет выпишут!..

В сердцах Глаша ударила по подушке, взбив с обеих сторон, отвернулась к стене.

Бабетта помолчала. Потом тронула Глашу за рукав сорочки:

— Слышь, Глафир, тут Марьяна еще вот чего сказывала. Хочет тебя мадама в содержанки определить. Чтобы не здесь вот жить, а на вольной квартире, милая! Чтоб куда хочешь и когда хочешь, — и, вестимо, на рысаках! А надоест тебе этот — ты другого подхватишь! Так и до енералов дойдешь, — и пачпорт непорченый. Ох, Глашка, будешь, будешь ты барыней, чует сердце мое!

— И кого ж это мадама мне ПОПЕРВОСТИ сватает?

— А это тебе уж самой решать!

— Мне?! — Глаша привстала на одеяле.

— Да тебе, Глашенька, — ты сама и выберешь! Марьяна сказала: Полозов так велел…

Когда Бабетта ушла, Глаша долго лежала, уставясь в потолок, на паутинку трещинок в штукатурке.

Головная боль отступила, забылась. И вместе с ней ушли горькие мысли о прошлом, что всю ночь терзали ее. Таганрог, детство, ранняя смерть отца, безобразное пьянство матери, гимназия, которую пришлось оставить в четвертом классе. Подступившая со всех сторон, как сумерки, нищета… Тогда Глашу спасало лишь море.

Для нее, 14-летней, унылый сад между морем и степью был целым миром: тени плясали на камнях и траве, как живые ящерки, а из беседки открывался дивный вид на море, которое порой казалось паром, соединившимся с небесною синевой. От этой лазурной бездны голова кружилась и сосало под ложечкой. А на коленях, горячих от солнца, — раскрытый томик Тургенева, Пушкина, Фета и — непременного для всех южных барышень Лермонтова — с его мятежным и таким здесь наглядным «Парусом»…

Вспомнила и белокурого молодого землемера — квартировал он у них. К землемеру ходили молодые люди, девицы довольно странные, — в пледах и синих очках, дурно стриженные. Все у них там курили, кричали, спорили, пели песни по волю, про Стеньку, а порой даже и «Марсельезу» — вполголоса. Но от этого песня звучала еще решительнее.

Землемер заговаривал с ней, белозубая улыбка не сходила с его лица, загорелого и огрубелого от работы на свежем воздухе. У него были голубые глаза, волна мягких волос падала со лба на ворот косоворотки, а на щеках рыжела юная борода. И эта не по возрасту борода делала его и красивым, и каким-то… немного ненастоящим.

Потом у них с Глашей случилось то, что обычно и «случается» при таких обстоятельствах. Вернее, ПОЧТИ случилось, — в последнюю минуту Глаша испугалась его слишком смелых слов и объятий, вырвалась, убежала. И затаилась, ожидая дальнейшего. А он как ни в чем не бывало улыбался, шутил, совал ей какие-то брошюрки читать, пытался обнять, когда они оказывались вдвоем.

Глашу тянуло к нему, так тянуло! Она выходила в коридорчик, разделявший их «половины», и молча, порой часами, стояла, прислушиваясь.

Однажды она услыхала тихий шепот, женский — вполголоса — смех, влажный звук поцелуев, мерный скрип старых пружин и в подушку — стоны.

Когда дня через два квартирант попытался Глашу обнять, она молча его укусила.

К мамаше вовсю уже ездил крупнейший помещик губернии некто Полозов. Когда мать в очередной раз закричала, что Глаша ее объедает и хлестнула дочь по щеке, та ответила: «Я согласна!»

И Полозов отвез ее в роскошную — почти привольную — тюрьму Спасского…

Порой Бабетта осторожно выспрашивала Глашу о Полозове. Чувствуя, что рядом друг, та иной раз и откровенничала:

— Он не злой, очень вежливый. Только иногда взгляд у него бывает такой, Бабетта, — ОСТАНОВИВШИЙСЯ. Словно он сквозь тебя смотрит куда-то, — будто в дыру темную заглянул и этим не ужаснулся, а — зачарованный… У него тоже не вся жизнь веселая-то была. Мать такая мегера — мне прислуга рассказывала. До двенадцати лет самолично его секла. И гордая: умирала, а оркестру крепостному велела польки да галопы играть. Тут поп ее причащает, приживалки скулят, а в соседней комнате будто бал дают.

— Надо же! Ее бы сюда помирать, — тоже из «залы» галопы напоследки бы слушала…

— Эх, не смейся, Бабетта! Она женщина — зверь была! Крепостных пороть при себе велела, и так, чтобы кожа слезала… А когда исповедовалась перед смертью — по-французски стала говорить с деревенским попом! Он глазами мигает, ни слова понять не может. А компаньонка ее говорит: читала она стихи фривольные и вперемешку рассказывала, как муж изменял ей с дворовыми девками и КАК, в подробностях, она с ним жила.

— Во какая! А муж, стало быть, пройдоха попался?

— Нет, красавец, кавалергард. Промотался и на ней вот женился, а она на десять лет его старше! Но бога-атая!.. Любила его, и тоже, как зверь, по-животному. Он, бывало, от нее и прятался, а она, как ко сну идти, его по дому рыщет! В папильотках, в рубашке одной, со свечкой все углы обходит, как привидение. У них в доме — сорок четыре комнаты!

— Как же это барыня — и по всему дому в одной сорочке? Нам вон в залу так нельзя выйти, а это ж публичный дом.

— Да не стеснялась она прислуги-то. При лакеях ванну принимала, — не считала их за людей, за мужчин. Так, предметы для обихода…

— Крута-а!.. А красивая хоть была?

— Ничего особенного, если портреты точные. Чернявенькая, с татарской кровью. У нее бабка — княжна Чингисханова. А вот отец Полозова — о, да! Говорят, жена Александра Первого в него влюблена была.

— Да уж, к царице ревновать — и княжне Чингисхановой не с руки!

— Только вот он отверг царицу-то и на этой самой татарке злой в конце-то концов женился!

— Вот она, гордость мужчинская: царицу побоку, а на деньжищах, на ведьме — женится!..

— ОБСТОЯТЕЛЬСТВА изменились! — Глаша тяжко вздохнула, подумала о своем, но про Полозова-отца закончила. — Она его и со свету своей страстью сжила, урожденная Чингисханова.

— Ох, да Господь с тобой! — Бабетта аж гребенку из рук выронила.