Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

В это время какой-то детина в драной женской кофте рванул во всю мочь «Многа-а-а-ая ле-ета-а!!!» так, что стекла зазвенели.

Полковница усмехнулась:

— Не дадут нам с вами поговорить, Михаил Петрович! Слишком весело тут живут… — добавила она со вздохом. Но подавила его и уже с холодной, расчетливой ненавистью взглянула на Тихонова. — Стареет месье Полозов, ох, стареет! Но седина, как известно, в бороду, а бес-то — в ребро… Он и сюда за ДЕВОЧКАМИ приходит. Да только ему, видите ли, иногда и невинности хочется, и нежных кудряшек, и лепета про кукол, а не наших пропитых лахудр. Разнообразнейший старичок-с…

— Мне на него улики вот как нужны, Дарья Гавриловна! Неопровержимые, чтобы — как капкан… Случай с этой девочкой-то, с Девичьего поля, кажется, подходящий.

— МСТИТЬ хотите? — с сарказмом прищурилась сквозь дымок Полковница. — Уж потом и не мир ли исправить следом, чтобы чистый да справедливый был? Вон сколько молодых теперь кричат о том же…

— Вы не верите в равенство?

— Где ж оно, равенство-то? Вы на зверей посмотрите, — есть ли там равенство? А уж у людей — и подавно… Но что-то на философию мы сбились совсем. Давайте о деле лучше, оно и верней так будет…

— Так вы поможете мне?!

— Да я-то, может, и помогу, но вот как бы вы себе сами, мон шер, не напакостили!.. А чиновница девочку точно продаст: как пить дать, даже и сомневаться нечего… И будет эта Леночка или Катенька, может, уже через полгодика — ЗДЕСЬ!

Полковница внезапно с громким стуком ударила пальцем о стол. Звук был, как от удара палкой.

— Чем же я себе напакощу-то? — спросил, несколько опешив, Тихонов.

— Тем, что вы слишком брезгливы в средствах, мой дорогой!.. А впрочем, что мне каркать попусту? Нам другое знать сейчас надобно, Михаил Петрович: намерения полозовские! Хочет ли он девочку в воспитанницы или НА РАЗ? Точно ли он в Париж собирается?

— Точно, точно, Дарья Гавриловна! Я узнавал уже.

— Значит, скорее всего НА РАЗ…

— Может, оттого и в Париж бежит — от грехов?

— От грехов — к грехам-с? Впрочем, я слышала, он с Лярмэ дом в Медоне покупает очень красивый. Там еще лет пять назад император их нынешний живал…

— Так это ж, поди, деньги какие! — вырвалось у Мишеля.

— Вот и я тоже думаю: как ни богат Полозов, а откуда у него такие-то средства — императорские резиденции покупать?..

Полковница задумалась, а потом строго взглянула на Мишеля, как из мыслей своих на свет вынырнула:

— Что могу — сделаю, Михаил Петрович! Не для вас — для себя негодяя этого распорушу… Но на то время требуется, — время и оказия подходящая! А своими разоблачениями вы ничего не добьетесь, — вас же за клевету-то и упекут! Здесь по-другому действовать нужно, и девочку по-другому спасать…

Полковница вдруг в упор глянула Мишелю в глаза:

— А признайтесь-ка: дело не в девочке этой, не в племяннице ростовщицыной?

Мишель опустил голову. Скрывать что-то от этой женщины было бессмысленно.

Он решился и очень кратко, скупясь на подробности, рассказал о Глаше.

Полковница горько, задумчиво усмехнулась:

— Все вы, мужчины, таковы! Только из любви и действуете… Не будь тут Глаша замешана, вы бы на эту девочку, на ростовщицкую, и внимания не обратили бы… Ну да ладно, я, сдается мне, знаю, как помочь вам. Только у ростовщицына дома не мельтешите. Доглядывать — вон охотников и умельцев тьма.

Полковница внезапно (и негромко вроде бы) свистнула. Перед столом, словно из-под земли, вырос мальчишка лет одиннадцати, с носом картошкой. Чумазый, с соплей на губе, он хитренько ухмылялся.

Но Полковница не тотчас снизошла к нему. Сперва она протянула руку через стол и положила ладонь на кулак Мишеля:

— Вы не за САМОГО, — вы за ростовщицу, за Дальскую, потяните-ка!.. А срок Полозову на земле я уж определю!

В это ж примерно время Бабетта с Глашей пили чай на обширной Прасковьиной кухне, от дождя полутемной, но жарко протопленной. Сама Прасковья сидела у самовара бесстрастной колодой и только глазами по Глаше нет-нет да и зыркала.

— Прасковья Федоровна, а вот говорят, вы на войне с Николаем Кузьмичом были, — все ластилась к кухарке Глаша, словно дразня ее. — Страшно же было?..

Прасковья буркнула что-то себе под нос, не поддаваясь на провокацию.

— Ох, Глафира, что на войне, что не на войне, а жизнь — она завсегда опасная! А особенно женщине одинокой, без опоры которая… — встряла Бабетта и безмятежно подула на блюдечко.

Глаша быстро глянула на подругу. С некоторых пор воздух Прасковьиной кухни влиял на Бабетту самым загадочным образом. Что-то появлялось в Бабетте лукаво ускользающее и вместе с тем детское. Словно она пыталась что-то выведать у Прасковьи, да уж очень ловко не выходило, — получалось наивно, и только Прасковья еще больше набычивалась, бдительно чуя подвох.

Зато когда появлялся Николай Кузьмич, Бабетта вся притихала, стушевывалась и… «Да уж не влюблена ли она?!» — догадалась Глаша. И женским своим чутьем поняла, что этот мосластый немолодой мужчина, может, лучше всего подошел бы пухлой добродушной Бабетте. И дом у него вон какой семейный все ж таки, обихоженный… Ей ли, публичной, это не оценить…

«А странно, что Прасковья не чувствует этого… Или чувствует, да молчит? И почему молчит? Уж она бы должна Бабетту изгрызть… А все шишки на меня почему-то!..»

Глаша вздохнула. Разговор не клеился. Только Ванечка дудел на весь дом, но этот назойливый тупой звук был сейчас у замолкшего стола вовсе не лишним.

«А я, вот я — из чего я-то сама стараюсь? Зачем эту монстриху все дразню?» — думала Глаша, не понимая сейчас себя.

В прихожей брякнул колокольчик: вернулся из больницы Николай Кузьмич. Прасковья вылезла из-за стола встретить барина, а Бабетта ловко выплеснула чай из блюдца себе в чашку.

— Слышь, Глафир, ты меня поправляй! А то я все не так делаю… — шепнула Бабетта.

— Да что тебя поправлять? Следи за мной — и вся наука… — пожала плечами Глаша. И подумала с тоской: «Любит, любит она! Как же: сыночка ей вылечил… Ах, это ведь мне впору «маниры» у нее простецкие перенимать — может, уже самое время…»

Глаша представила все, что было до Спасского, и все, что теперь окружало ее… О, как же отличалось оно от той жизни! Так безнадежно и так разительно…

«Я в бездну качусь!» — подумала Глаша вдруг. И даже не смогла донести чашку до рта, резко опустила ее, звякнув блюдечком.

Теперь она вспоминала Полозова с какой-то странной полунежностью, но еще больше — с тяжелой обидою. И все это мешалось и — ныло в сердце.

Вот заглянул на кухню Николай Кузьмич, поздоровался. При виде Глафиры, как всегда, чуть смутился. И она (в который уж раз) отметила это без радости. Машинально придержала под столом Бабетту за платье — вечно та порывалась при Николае Кузьмиче подняться.