Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

Для знатной барышни, пусть и юной совсем, это было странно, как странным было и ее недоверчивое полуневежество. Она внезапно густо краснела от самых невинных его слов, даже от стихов Пушкина.

Сперва Мишель решил, что Глаша в него влюблена. Эта мысль днем показалась ему смешной, нелепой, а ночь он проворочался без сна. К утру ему и вовсе сделалось тоскливо, так что он стал подумывать о расчете.

Стояла золотая осень, в полдень солнце пекло почти по-летнему, парк весь полыхал от пестрой листвы. И то ли это позднее солнце ударило ему в голову, то ли сказалась бессонная ночь, только Мишель Тихонов решил на последнем своем уроке быть ласковым с ученицей. Почему-то важно было ему оставить о себе хорошее воспоминание, хотя разумнее было бы обдать ее холодом, чтобы дурь выветрилась из головы.

Он читал ей «Онегина» — сцену дуэли.

Мишель вдруг заметил, что Глаша, всегда тихая, почти робкая, слушает его не только с пылающим лицом, но и с остановившимся, сверкающим, требовательным каким-то взглядом.

Под этим взглядом Мишель смутился и прекратил чтение.

Глаша перевела дыхание.

— А вы бы так могли? — спросила она изменившимся, странно осевшим до хрипловатости голосом.

— Как — «так»? — не понял он.

— А так… Убить человека… — Она требовательно и гневно смотрела на него в упор.

— Н-ну… не знаю… Мы ведь сами не знаем до конца, на что способны…

— А я знаю! Я бы могла…

— Женщины на дуэлях не дерутся.

— А и зачем дуэль?.. — и эта девочка усмехнулась так, что Тихонову стало не по себе.

— Это вам господина Достоевского читать надо. Но… здесь его вещей нет.

— Нет?! Жалко…

— Он больше в журналах печатает. Но журналы сюда не выписывают…

— Да! ОН знает, что делает… — кивнула Глаша.

И тут вдруг Мишель догадался, что она говорит о Полозове.

Не было ничего удивительного в том, что Глаше не давали современных журналов. Во многих дворянских семьях это считалось рискованным при воспитании барышень.

Но Мишель Тихонов почему-то спросил для себя неожиданно:

— Вы ЕМУ не племянница?

Девушка зарделась до слез.

— Это не ваше дело! — почти выкрикнула она. И добавила с невыразимым сарказмом: — Я ему… ПАДЧЕРИЦА!..

И Мишель понял, что уехать из Спасского не сможет: это будет самым подлым поступком в его жизни.

Он стал вести себя с Глашей — осторожней некуда. Тихонов понимал: ничем не должен обнаружить свою догадку, ведь открывшийся другому человеку ее позор может убить эту девушку.

Взрыв ярости в Глаше больше не повторялся. Но с тех пор она стала спокойней, прилежней теперь училась, этой прилежностью и отдаляя Мишеля, ставя его на место (он — «только» учитель), и одновременно выказывая этим ему определенное расположение.

В конце декабря Тихонову объявили, что, по желанию господина Полозова, в учении устраивается трехнедельный «антракт», или каникулы. Мишелю также недвусмысленно дали понять, что пребывание его в Спасском во время каникул весьма нежелательно…

Тихонов уехал в Москву, и все три недели «антракта» в голове у него была лишь Глаша. Сны ему тоже виделись какие-то страшные, — он иногда думал, что это не сны вовсе, а телепатические видения того, что сейчас происходит с Глашею там, в Спасском. Все ему мстились какие-то судороги на смятых простынях, лихорадочно блестевшие глаза девушки, чудились стоны то ли боли, то ли грубого, непрошеного сладострастия.

Мишель решил, что ежели Глаша теперь убьет Полозова, то будет, может, и лучше. Но, впрочем, он тотчас вслед затем начинал представлять Глашину участь — водворение в кромешный воспитательный дом, а то и похуже — на каторгу…

Тихонов, как в чаду, метался эти три недели.

Когда же его известили, что он может вернуться в Спасское, Мишель вдруг поймал себя на том, что возвращаться туда ему СТРАШНО. И порой возникали такие ГАДЕНЬКИЕ мысли о Глаше, что ему выть хотелось.

Перед тем, как уж ехать в Спасское, он напился вдрызг и опоздал на два дня.

О, Мишель не был схимником: он отлично представлял себе, ЧТО ожидает Глашу…

Когда, опухший и красный, он предстал перед ней, то не поверил своим глазам.

Глаша действительно изменилась разительно. Перед ним сидела не угловатая девочка, а строгая молодая женщина. Она смотрела на Мишеля так странно проницательно, такая улыбочка чуть коснулась ее искусанных губ, что Тихонов понял: она ВСЕ о нем знает, обо всем догадалась с одного лишь взгляда. И еще он понял: она несколько пре-зи-ра-ет его, потому что оказалась сильней, чем он думал…

На Глаше было необычное для девицы, крайне модное и нарядное, платье сизого фая, струившегося прихотливыми складками вокруг стана.

Она была сурова, как повидавшая виды женщина, но свежа и изящна, как юная парижанка…

Мишель понял, что вот теперь он погиб безвозвратно…

…Стук проехавшей мимо кареты, которую он все-таки прозевал, вернул Мишеля к действительности.

— Шку-ура катыржна-а-я! — С тяжким воем и сапогом в поднятой руке мимо Мишеля пронеслось нечто громадное, косматобородатое и в рваной поддевке.

Мишель машинально сжал кастет в кармане своего видавшего виды кожана.

Каждого, кто отваживался хотя бы из репортерского интереса войти в знаменитый трактир «Каторга» на Хитровом рынке, с порога ошарашивали густая, почти сортирная вонь, пьяный гул и — непременно! — очередная сцена, на которую, впрочем, здесь мало кто обращал внимание. То мужик тяжко бил визжавшую пьяненькую «лахудру», подзадориваемый парой хохочущих зрителей; то горбатый испитой подросток стаскивал с себя нательную рубаху и пихал ее на стойку за очередные — может, последние в его жизни — полбутылки; то прямо у стойки дергался на полу в кровавой пене избитый до полусмерти.

Полгода назад Мишель Тихонов сделал себе имя несколькими очерками о «Каторге». Два последних цензура запретила, да и вообще напуганный редактор газеты посоветовал ему больше к этой теме не обращаться.

Но Мишель продолжал появляться здесь время от времени, — что-то тянуло его еще и еще разок взглянуть в глаза самой страшной, смертной уже нищете и безнадежности жизни. Он словно демона какого-то заговаривал, глядя в них…

— Здравия желаем, Михайла Петрович! — завидев Мишеля, целовальник выдавил на своем мясистом лице подобие улыбочки. — Давненько не были вы у нас!

— Да что и новенького у тебя здесь, Тимофей Ильич? Все ведь одно и то же?..

— Точно так-с, Михайла Петрович, точно так-с! Да мы за новым и не гонимся: нам и старое хорошо…

Перекинувшись еще парой фраз с целовальником, Мишель взял пару пива и присел к столику в уголке. Это было его любимое место здесь: столик совсем неприметный, маленький, никакой пьяный наян к нему не «присуседится», все видно, а кое-что и слыхать…