Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

— Пра-авильно! — ворчнула Прасковья, отбирая сверток. — Сперва собаку накормили, а потом и кухарке уж заодно бросили. Доброта немерена…

Но сверток тотчас под фартук спрятала. Ледяной дождик с крупкой меж тем припустил вовсю.

Николай Кузьмич жил с кухаркой Прасковьей вот уже двадцать лет и четыре года. Говорят, когда он служил военным врачом во время Крымской кампании, Прасковья Федоровна тоже была при нем и являлась санитаркою, за что имела награждение от начальства. Но и тогда даже бывалых вояк Прасковья потрясала своей неуемной сварливостью. Какой-то шутник в лазарете предложил отправить ее к туркам, чтобы она сжила их со свету, но сделано этого не было, и Россия кампанию проиграла.

— Ходют все, ходют, никак не находются! — Прасковья стирала шваброй мокрые следы с выскобленного до белизны пола. — Как же, а то Ванечку ихнего здесь поедом заедят! Запекут его в пироге и собаке скормят, — мрачно фантазировала Прасковья по ходу дела.

— Как же у вас чистенько! — звонко восхищалась в гостиной Глаша, увертываясь на кресле от тряпки, хищно скользившей по полу вокруг ее ног. И все, Прасковья Федоровна, на вас! Все вы, голубушка!

— Знамо дело, «чистенько»! — передразнила ее бдительная Прасковья. — Потому и чистенько, что спины Прасковья не разгинает, а не шляется без толку по приличным-то людям, полы им не пакостит…

«Боже мой, что бы было, если б она узнала, кто мы!» — подумала Глаша с некоторым даже восторгом. Но тотчас вспомнила про Барабанова и решила, что уж лучше при Прасковье жить, чем там, откуда они пожаловали…

Прасковья решила теперь подавить гостью окончательным презреньем и молча удалилась на кухню, жарко захлопнув дверь.

В соседней комнате верещал Ванечка; густо, восторженно вопила, вторя ему, Бабетта. Глаша не стала мешать им, посидела в гостиной, такой голой и неуютной, с жесткими стульями красного дерева, с портретом Николая Кузьмича в военном мундире над старенькой оттоманкой. Дверь в его кабинет была приоткрыта, хозяин, как почти всегда днем, отсутствовал. В кабинете все тоже сияло мрачною чистотой и суровою допотопностью. «Прожить так целую жизнь! — подумала Глаша. — Почему я тогда решила, что он женат? Может, он и женщин не знает… Ведь не с Прасковьей же он спит… И что ж, он счастлив?!»

Среди этой унылой чистоты Глаше становилось все больше не по себе. Осторожно ступая по мокрому полу, она двинулась в комнату, где Ванечка свирепо дудел в новую игрушку и грозно лупил толстыми ножками по сугробу пухового одеяла.

Глаша постояла возле, потом дернула подругу за рукав:

— Бабетта, что нам делать-то с Барабановым?

— Да что ж и делать? — рассеянно-весело отвечала Бабетта. — С заднего ходу нас Степка впустит, и всех делов!..

— Ну так Барабанов же станет РАССПРАШИВАТЬ! И этот Мясников, ты говоришь…

— Что ж теперь нам, бежать? Пока Полозов не захочет, никакой Мясников ничего с тобой не сделает…

— А если ЗАХОЧЕТ?..

Бабетта промолчала. Ответа на этот вопрос она не знала…

Туча прошла. Обрызганные дождем, стекла засверкали под солнцем, точно хрустальные.

— Раз БЕЗ БАРИНА, чай НА КУХНЕ пить будете! — трубно произнесла приговор Прасковья.

Глаша вздрогнула.

Прасковья удалилась, наконец-то довольная произведенным эффектом.

…12 мая 1867 года к одному из мелких особнячков, которых у Девичьего поля была тогда пропасть, подошел странноватый субъект в кожаной куртке, картузе и кожаных шароварах, заправленных в тяжелые сапоги. Видом он был вроде мастеровой, но вся ухватка его казалась более стройной и вместе рассеянной, — угловатости деловитой, мужицкой, не замечалось в нем и следа, а посему и выглядел он каким-то ряженым. К прочим странностям, человек этот прятал лицо в поднятый воротник, но тем не менее быстро, цепко заглянул в тронутые пылью окна первого этажа. Все особнячки были на один манер: дощатые, крашенные серой краской, с зелеными или красными жестяными крышами, с наличниками по фасаду в ампирном строгом духе. На улицу обычно глядело три-пять окон парадной половины, а в сад выходили низенькие окошки хозяйских спален, сплющенные мезонинчиками, которые обычно отводили под детские.

Увы, он смог разглядеть лишь шторки зеленого коленкора, матерые герани на подоконниках да сквозь щелку между штор часть, очевидно, гостиной с тяжелыми креслами и таким же, под роскошь, овальным большим столом, крытым расшитой скатертью.

Пройдя до угла, он еще раз глянул, уже без особой надежды, в окно угловой комнаты. Она была будуаром или дамским кабинетом, с золотистыми обоями в крупных розах и какими-то очень уж пестрыми безделушками на резной этажерке.

Невозможно было увидеть сквозь щель между портьерами, пустовала ль и эта комната.

Субъект в кожаной куртке досадливо цыкнул сквозь зубы и тотчас отбежал от фасада на противоположный тротуар.

И как раз вовремя: на улицу въехала щегольская чернолаковая карета. Остановилась она возле ворот исследованного так неудачно и наспех особнячка.

Молодой лакей, с бачками «по-английски» и в светло-сером, тоже на английский манер, рединготе, легко спрыгнул с запяток. «Кожаный» человек весь аж вытянулся, стараясь разглядеть с другой стороны улицы того или ту, что выйдет сейчас из кареты. Увы, экипаж встал буквально дверь в дверь к особнячку, и любопытствующий успел разглядеть лишь кусок коричневой клетчатой ткани, мелькнувшей из-под колес. С уверенностью нельзя было сказать, край это длинного модного пальто, низ ли брюк, чрезвычайно тогда широких, или же подол женского платья.

Наблюдателю решительно не везло сегодня, как, впрочем, не везло ему и вчера, когда он маялся здесь в волглом дворницком фартуке; и третьего дня, когда на нем была студенческая шинель с широкою «николаевской» пелериной.

Дверь дома хлопнула, а лакей стал прохаживаться вдоль фасада, поглядывая, кажется, с чувством лакейского превосходства на бедняка в кожане.

Похожий на бочонок меднобородый кучер мирно дремал на козлах.

Мишель отвернулся. Главное, чтобы лакей не заметил его лица. Семен мог запросто узнать Мишеля Тихонова. Интересно, думал Мишель, кто пожаловал к старухе — САМ или его Лярмэ?..

Впрочем, у Тихонова не было полной уверенности, что это господин Полозов самолично пожаловал в ДРЯННЕНЬКИЙ особняк (как про себя окрестил Мишель этот дом). Выездом Полозова пользовались и его управитель, и француженка Лярмэ, которой Полозов иногда доверял ездить по СЛИШКОМ ДЕЛИКАТНЫМ своим делам…

Тихонов завернул в подворотню, откуда мог вполне незаметно следить за каретой.

Он еще глубже надвинул картуз и в сумраке его козырька стал сначала — в который уж раз за последние дни! — обдумывать свой план. Затем мысли его перекинулись с Полозова на Глашу. Мишелю тотчас вспомнились два года учительства в Спасском и собственное поначалу недоумение: кто эта девочка, почему она так дичится учителя, хотя представлена ему как племянница господина Полозова.