Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

«Любит, любит его…» — поняла Бабетта.

А вслух сказала:

— Что же он, мужчина, в женском счастье разуметь может?..

— Это ты ничего в нем не понимаешь! Он же хочет, чтобы я его задним числом еще больше ценила бы!..

И Глаша тихо, как ребенок, заплакала.

Весь следующий день, до вечера, Глафира провела у себя. Бабетта поняла: лучше ей не мешать. Да тут еще и Марьяна окаянная своими страхами вконец голову заморочила.

— Ах, Бабеттка, дознаются, — ведь дознаются, аспиды! Анету-дурочку хоть топи теперь: все им выложит, пустобреха безмозглая! И мадаме боюсь сказать. Что делать-то?.. — Марьяна с горя тяпнула стопочку аж с утра и теперь была настроена лирически, панически и плаксиво.

— Мадаме все одно сказать надо, Марьяна Карповна! — задумчиво пробасила Бабетта. (Она, когда сильно задумывалась, всегда басить начинала.) — Первым делом Мясников к ней, к мадаме самой, обратиться должен. Не посмеет она полиции врать!

— Дура ты, Бабетта, набитая! — И Марьяна прижала мокрые губы к самому Бабеттиному уху. Мясников только с виду мужчина прямой, военный, а внутри он же весь извилистый. Это те не Барабанов-дурак! Он как рассудит, Мясников-то этот? Может, своим вопросом он мадаму только спугнет, а она концы в воду, — и птичка тю-тю! Иное, ежели он окольными путями про все узнает — да так, что мы сами про это ведать не будем! Вот ведь как!..

— Значит, Анетку утопить надо, на время! А другая девушка ему и не скажет…

— Что ты несешь: «утопить на время»?!

— А так: спрятать пока, а Мясникову сказать, будто ее выписали к себе в другой город. Да вон вчерашний ее купец, в Нижний-то!

— Ай, дурища! — Марьяна досадливо отмахнулась и чуть шкалик со стола не скинула. — Да Мясников от таких дел еще больше ведь разохотится! Он мужик вредный, каверзный, всякое супротивство строго наказывает! Да и мудрено ли ему, жандарму, правду узнать?! Здесь же у него УШИ есть!

— Как это — УШИ? Да кто ж?..

Марьяна вздохнула, молча опрокинула еще стопку, перекрестилась:

— Я подписку дала никому не сказывать. Я и есть… Да я Глашку жалела, покрывала все — и вот себе же на голову! Только тем, может, и отбрешусь, что раз в месяц докладать должна, а срок еще не пришел… Но ведь, Бабетт, и еще один человек имеется! Может, он уже давно доложил, а у них с Мясниковым ынтрига какая противу Глашки наверчена!

Бабетта вытаращила глаза, не особо и притворяясь, что в ужасе.

А тоска и жуть Марьяну уже допекла вконец. Приникнув к самому Бабеттиному уху, она прошептала, пустив слюну:

— Иван!..

Экономка тотчас так испугалась содеянного, что схватилась за голову:

— Ой, плакало мое местушко-о!..

Да и сама заплакала.

Бабетте жалко стало Марьяну Карповну: немолода уже, куда и пойдет?..

Поутешала ее, как могла, крест нательный поцеловала, что никому не скажет, а после тотчас к Глаше в комнату сорвалась.

— Слышь, Глафира! Выбирать не приходится, девонька! Енерал так енерал, или этот, который сегодня представится. А то Мясников с Барабановым тебя как пить дать в «залу» утянут… И тогда, может, планида твоя к худшему навсегда уже переменится…

Глаша слушала бледная, и в лице ее ничто не дрогнуло.

— Да ты слышишь ли? — дернула ее за рукав Бабетта.

— Слышу, да.

— И ты это, Глафир, платье зелено сегодня не надевай, несчастливое оно для тебя…

Глаша надела розовое в широкую серую полосу, шелковое, нарядное, но с длинным рукавом и закрытое. Как сама Глаша объясняла когда-то Бабетте, «визитное».

Настал долгий, первый в этом году июньский, но по-осеннему холодный и ясный вечер. Когда Глаша вернулась к себе, весь дом ходуном ходил. Из «залы» раздавались крики, хлопанье шампанских бутылок, пьяные звуки скрипки и фортепьяно, которые бестолково мешались с галопами из заведенной «музыкальной машины».

Глаша прошла с черного хода. И, как ни задумчива она была, слишком уж необычная беготня и шум заставили ее придержать шаги.

Глаша немного постояла на лестнице. Мимо с подносом прыжками пронесся Степка — бумажный оранжевый серпантин болтался на ухе.

— Эй, Степан! Почему сегодня так шумно?

Степка мигом притормозил.

— Вот-с, — обратился он к Глаше без имени, явно заигрывая с ней и в то же время робея. — Извольте видеть, нынче банкруты гуляют-с, весь дом на ушах стоит! Мы уж боимся, как бы они и сюда не полезли, до вашей комнатки-с…

— Какие банкруты? Что ты врешь?

— А и не вру я вовсе: чистой воды банкруты-с, то есть прямая дорога отсюда им в долговую яму, а то и на каторгу-с…

— Да толком-то объясни! — прикрикнула Глаша.

— А что ж толком-то, Глафира Батьковна? Я ничего от такой красотулечки утаить не посмею… — осмелел и сдерзил наконец Степан. — Банк-с «Растягин и сыновья» прогорел, неужели не слышали? Вот они и гулевают нынче на последние-то! Поди, вкладчиков денюжки-т…

— Да что ж он, так С СЫНОВЬЯМИ сюда и пришел?

— А он и зятя привел, и приказчиков, и кассиров, — всей, стало быть, честною компанией, напоследочек-с!

— Странно, что жену тоже не захватил, — усмехнулась Глаша.

— Дык случалися и такие у нас оказии! — значительно, не без гордости, произнес Степан. — Третьего года ходил сюда один господин с законной своей половиною-с. Иначе, дома-то, у них и не выходило…

Глаша покачала головой:

— Привык не дома-то…

— А и нет вовсе! Смирный такой господин-с. Только вот возраст подкатил, а ребеночка им страсть захотелось, потому старшая дочь у них пропащая, из дому сбегла.

— И вот они, значит, ЗДЕСЬ ребенка злоумыслили?!

— Аккурат в нынешней вашей комнатке-с! — игриво пропел Степан и, спохватившись, помчался в «залу».

Оттуда несся рев и визг, канкан отплясывали так, что и на черной лестнице все вздрагивало, скрипело, подпрыгивало. Ясно: весь персонал занимался «гостями», Бабетте было не до нее.

«Это теперь и мои звуки будут, и МОЕЙ вот жизни!» — подумала Глаша, входя к себе.

Она закрыла дверь на ключ, дернула ручку, проверяя, точно ли все заперто.

Потом села на стул и горько заплакала.

Глаша проснулась за полдень. Как быстро привыкла она здесь валяться в постели! В Спасском вставала ведь рано, летом вообще уходила чуть не через окошко в парк, к кустам сирени, которые сверкали так удивительно, в шелест бесконечных липовых аллей или же к цветнику. Следила, как весенние робкие цветы, нежные и невзрачные, уступают место цветам летним — спокойным и важным, избалованным солнцем. А затем появляются самые роскошные, наглые и одновременно уже обреченные — цветы осенние. «И каждый из них думает, будто жизнь — это только то, что ему отпущено: весеннее солнышко, летний жар или дожди осенние… А я еще знаю, что будет и вовсе снег… — размышляла Глаша. — Я знаю больше, чем они, но толку-то что?.. Осени поздней цветы запоздалые…»