Знание-сила, 2014 №07

Но для того чтобы спорить о прошлом, должен возникнуть некоторый образ общности — со своей территорией, относительно ясными границами и с тем, кого видят в качестве ее населения (и кого в таковом качестве

«не замечают»). Эта территория и население должны быть увидены и описаны — что и происходит в травелогах первых десятилетий XIX века, «открывающих» (хотя кавычки здесь и сомнительны) Малороссию. Путешественников из центра никоим образом не смущает это открытие. Находясь по ту сторону национального, они не испытывают напряжения от множественности «стран» и «народов», образующих империю: отсутствует связка между наличием «народа», населяющем некую «страну», и политическим требованием самостоятельного существования в качестве «национального государства» (связка, возникающая по мере развития романтического национализма). Собственно, сам «народ» в привычном для XIX века смысле еще только возникает.

Толочко кратко и внятно излагает схему истории «народа» как понятия — когда прежнее разделение на народы «исторические» и «неисторические» (приблизительно совпадающее с делением на народы, имеющие государства, и таковых лишенные), которыми занимаются, соответственно, с одной стороны история, а с другой — этнография, сменяется открытием «народа» в этнографическом смысле как составляющем большинство «исторических народов» (ранее тождественных «народу политическому», «политической нации»). Это романтическое открытие в дальнейшем приводит к тому, что «простой народ», составляющий большинство, одинаково описывается применительно как к «историческим», так и к «неисторическим». Так оказывается, что у последних есть возможность стать «историческими». И, поскольку «народ» здесь ассоциировался с «природным», а последнее — с «вечным», всякий народ получал возможность иметь историю, восходящую к незапамятным временам: все народы оказывались потенциально одинаково древними. Другой вопрос в том, какая из формирующихся общностей оказывалась способна утвердить «свой» народ.

Империя культивирует династическую преданность — а не единство общности. Для самих же частей, входящих в империю, характерно выстраивание в том числе и воображаемой разности в происхождении для групп разных статусов. Обращаясь к более далекому во времени примеру, московской знати свойственно было возводить свое происхождение к литовским князьям, к германским родам и тому подобное — или во Франции XVII века постулировать «два народа», правящих и подвластных, как восходящих к франкам и галлам, а польской аристократии приблизительно того же времени — культивировать идеологию «сарматизма». В результате путешественник 1810-х — 1820-х годов, переезжая на правый берег Днепра, будет начинать видеть «польское», оставляя «малороссийское» за собой: и потому, что в объекте его внимания нет «народа» в том смысле, который появится позже (он не имеет перед собой этой конструкции — и, соответственно, не видит того, что еще не собрано как понятие), и оттого, что эти территории ассоциируются для него с «бывшими польскими землями»*. Но до того он открывает «Малороссию» как реальное пространство — некоторую общность создает уже само единство пересечения, единство пути — заполняющее промежуток между двумя известными позициями: польскими землями и русскими. Но если это пространство описывается как единство, то в травелогах Киевская Русь не принадлежит к прошлому Малороссии. Она принадлежит к русской истории, тогда как местные обитатели предстают в привычном (и знакомом после исследований ориентализма) образе: как несведущие обитатели земель с великим прошлым, земель, ими унаследованных, но прошлое которых осталось им чужим.

Историческое видение, включающее Киевскую Русь в русскую историю, первоначально не конфликтует с малороссийским видением — возводящем свою историю к казачеству (о том, как утверждается такая схема, повествует пятая глава — демонстрирующая связь исторических изысканий и их актуализацию со спорами о правах местных привилегированных сословий и утверждении их дворянского статуса в унифицирующейся имперской системе). Однако по мере того, как малороссийский исторический проект модифицировался в украинский национальный, возникала потребность в «углублении» истории: в историческом состязании проект «народа», который не мог предъявить прав на древность, терял практически все шансы на победу Грушевский и осуществит окончательное оформление — подготовленное его учителями и коллегами — подобного «удревнения», совершив своеобразное «выворачивание» логики Погодина «наизнанку». Если последний мыслил малороссов как самостоятельный народ — отлучая его от истории Киевской Руси, принадлежащей к русской истории самым непосредственным образом — за счет физической миграции населения с юга на северо-восток — то Грушевский столь же последовательно изолирует северо-восток. Тамошний народ он объявляет результатом «метисации» и, соответственно, «укорачивает» в этом состязании историю Московии, укореняет ее в истории колонизации северо-востока как образования нового «народа» — и удревняет историю Малороссии, становящейся Украиной-Русью. Так и обозначено в самом заглавии его многотомного труда — одного из последних в Европе «больших национальных исторических нарративов», задуманного еще в конце XIX века — и реализованного уже в первые десятилетия XX века, где политическое утверждение украинской государственности одновременно реализовывало это ретроспективное видение — и придавало тем самым ему достоверность.

* Другим примером сходного рода явится неопределенная отсылка Погодина о корнях современного ему населения Малороссии — полагая, что после татарского нашествия местные жители массово мигрировали на северо-запад, он современных малороссов выведет «со стороны Карпат»: хотя его же собственная схема древней Русской истории будет включать в нее и территорию Галича и Волыни, но куда более позднее районирование заставляет его воспринимать эти земли как чуждые по отношению собственно к «России», вызывая неопределенные формулировки, похожие скорее на взмах руки в сторону Карпатских гор.

Вообще-то, ученые создавали механические существа, способные работать в команде и помогать людям в зоне катастроф или на других планетах. Но во время демонстрации эти роботы украли книгу из шкафа. Причем, мастерски!

Самое интересное заключается в том, что воровство — это не побочный эффект. Шайку роботов-жуликов создали специально, чтобы посрамить скептиков, утверждающих, что команды роботов могут сообща переносить грузы, и только.