Коллектив авторов - Мир Калевалы

Töitä Lönnrot teki tusinan tutkijan edestä. Paitsi muinais-runoutta ja lääketiedettä hän kunnostautui sillä että keräsi ja julkaisi Suomalais-Ruotsalaisen sanakirjan, johon sisältyy yli kaksisataatuhatta sanaa. Sekinolisi riittänyt yhden ihmisen saavutukseksi. Hän oli ensimmäinen joka kirjoitti inarinsaa-mea; hän rakensi itse kanteleen,laati omia runoja (tosin ei kovinkaan ihmeellisiä) ja loi virsiä joista muutama vieläkinon otettu uusimpaan virsikirjaan.

Käsittämätön suurtyö on myösLönnrotin harrastelijana tekemä Flora Fennica (1860), jonka pohjana kyllä oli ruotsalainen kasvisto, mutta Lönnrotin versiosta sukeutui tietenkin aivan omanlaisensa. Suomen kieltämme hän kaiken aikaa kehitti ja torjui artikkelissaan “muukalaisuutta Suomessa”, ei siis ihmisiä vaan sanoja, joita muista kielistä sointuvaan suomeemme kuljetettiin, aivan kuten taas nykyään englantia. Artikkelinsa hän lopettaa hauskasti näin: “Vaan miksi pitkittäisin tätä kirjoitustani; joka puolesta sanasta ei ymmärrä, ei koko sanastakaan viisaammaksi tule”.

Oman arvonsa Lönnrot kyllä selvästi tunsi.

Monia suomen kielen sanoja hän myös keksi ja kehitti aivan itse ja jatkoi niiden kautta Mikael Agricolan työtä. Näitä sanoja ovat muunmuassakirjallisuus, itsenäinen, muste, tasavalta, äänioikeus ja sivistys. Hyviä sanoja kaikki. Olkoon viimeinen niistä seperussana, jostaLönnrotin voisi aina muistaa. Hän jos kuka oli todella sivistynyt ihminen. Töittensä avulla ja kautta hän eli ja kehittyi ja samat työt veivätLönnrotin lopulta läpi harmaan kiven, toista suurmiestä eli Aleksis Kiveä jälleen-mukaillakseni.

Ханну Мякеля

Начало жизни Элиаса Лённрота, родившегося в 1802 году, было не из легких. «Торпа Пайккари» – изба ла-талыцика – не предполагала благоприятного пути, она соответствовала своему названию. Владелец тесной хижины, портной (латалыцик), в свободное от работы время строгал жене детей одного за другим. Контрацептивов в Финляндии тех времен не знали. Элиас оказался четвертым в большом выводке.

И еще столько же появилось потом. Как родители со всеми детьми в избу помещались, нынешнему ее посетителю понять невозможно. К тому же строение было позднее расширено. Я сфотографировал его в День независимости, 6 декабря 2018 года, и отметил чертой то место слева, где начинается пристройка.

И дверь в детстве Лённрота была совсем в другом месте. Никто не мог спать один, печная лежанка тоже использовалась. Когда я однажды показывал своей жене-журналистке эту избу, которая находится совсем недалеко от моего дома в Ситарла, молодой студент, работавший там гидом, сказал что-то вроде: «Стоит родиться четвертым ребенком пьяницы-сапожника: у Алексиса Киви точно такое же происхождение». Хорошая фраза, конечно, запомнилась. И тот и другой после первоначальных трудностей стали выдающимися людьми, не имевшими себе равных, хотя оба терпели нужду, когда отправились в мир в поисках знаний. Они верили в себя и хотели создать то, чего никто до них не создавал. И тому и другому это удалось.

Поскольку портных в прежнем понимании больше нет, спиртного ими не расходуется, да и дети рождаются не с такой частотой – коль скоро в Финляндии они вообще будут рождаться, – я забавляюсь мыслью, что тут и кроется причина резкого уменьшения количества наших выдающихся людей.

Одно драматическое отличие между этими двумя все-таки было. Киви умер молодым, больным и глубоко несчастным, в уверенности, что никто больше не заинтересуется делом всей его жизни (и в течение двух первых десятилетий на то было похоже). Лённроту же за время его долгой жизни и как врачу, и как собирателю фольклора, и как создателю Калевалы и профессору хельсинкского университета воздавали честь и славу настолько щедрой мерой, что он явно пресытился и начал избегать этого.

Когда Лённрот после Каяани и Хельсинки возвратился в родные края, он сначала пробовал поселиться в доме Нику в приходе Самматти, но туда вела слишком хорошая дорога. Поэтому визитерам и любопытным было легко его найти.

Вот почему «дом Ламми» вырос в мрачной лесной чаще. Только там, под защитой деревьев, Лённрот смог найти покой, которого с возрастом явно жаждал. Он и сам посадил там ясень. «Лес своего сына оберегает», – как писал Киви в романе «Семеро братьев».

Дом Ламми с годами тоже стал мне знаком. Я заснял его тогда же, что и торпу Пайккари, в День независимости.

Для ясности нужно сказать, что пропорции домов по фотографиям нельзя сопоставить: оба строения заполняют все пространство снимка. Но торпа Пайккари свободно поместилась бы в зале дома Ламми, в его левом крыле. Таким образом, можно представить себе разницу в размерах домов и, исходя из этого, жизненный путь Лённрота.

У Алексиса Киви и эти дела шли точно наоборот. Дом в Нурмиярви, где он родился, по-прежнему достаточно велик, почти красив; избушка брата Альберта в Туусула, где Киви скончался, даже меньше торпы Пайккари. Вдобавок какие-то из последних дней своей жизни Киви провел на холодном чердаке, где брат его запирал.

Я уже немножко знаю, что за человек был Алексис Киви, а вот мой тезка Элиас Лённрот (второе мое кестиль-ное имя Эльяс) остался менее знакомым. Разумеется, в младших классах средней школы мы читали и «Калевалу», и «Семеро братьев» Киви. В настоящее время с этими произведениями – поистине основными, краеугольными камнями нашей литературы – знакомятся мимоходом, в лучшем случае в гимназии, да и то не всегда. Это ведь то же самое, как если бы в российских школах больше не читали Пушкина.

В детстве и юности ни то ни другое произведение еще не слишком интересовало меня, но смысл преподавания и обучения не всегда заключается в этом. То, что однажды запечатлелось и осталось в памяти, может само взойти там обновленным и живым ростком. Такое, к счастью, произошло со мной. По сей день и «Калевала», и «Семеро братьев» – это произведения, к которым я постоянно возвращаюсь, которые я цитирую и действительно ценю. На них основаны искусство нашего романа и наша поэзия, хотя в древней поэзии использовались начальные, а не конечные созвучия.

Лённрота удачно направил на путь учения старший брат, который угадал таящиеся в нем способности и страсть к знаниям. Страшно нуждавшийся Элиас скитался по Финляндии вослед науке: он учился в Таммисаари и в Турку, служил помощником аптекаря в Хямеенлинне, затем учился на врача в Турку, а после турусского пожара – в Хельсинки.

Длинные расстояния он в основном преодолевал пешком; Лённрот был хороший ходок и привык ночевать где придется. В этом его можно сравнить с Ломоносовым, который пришел с севера учиться в Москву. Лённрот двигался в обратном направлении – с юга на север, а оттуда еще и на восток. Но как видно, важнее всего бывает не направление, а результат.

Если Лённрот – в некотором роде наш Ломоносов, назовем Киви нашим Пушкиным, хотя высшим достижением нашего поэта был первый финский роман: уже упоминавшиеся «Семеро братьев» (1870). Это произведение все же – совершенная поэзия. Пушкинскую мантию лирического поэта примерял на себя позднее и Эйно Лейно. И уж если продолжать такие сравнения, то наш Гоголь – Майю Лассила. Чехова, к сожалению, в Финляндии не найти.

Подростком Лённрот добывал свой скудный хлеб пением, ремонтом одежды и, довольно часто, – пользуясь добрым расположением людей. Талант распознавали. Благодаря своему упорству он в конце концов стал врачом, хотя его написанная по-шведски диссертация представляет собою скромные шестнадцать страниц: Ош finnarnes magiska medicin – «О врачевании магией у финнов» – так можно истолковать ее заголовок.